Магам можно все (сборник) - Марина Дяченко

Я поднялся на порог.

…Квадратный метр истертой плитки под ногами, квадратный метр облупленного потолка над самой головой, запасная вода в цинковом баке, маленькое зеркало в брызгах зубной пасты, в зеркале отражаются два лица — одно против другого, слишком близко, будто за мгновение до поцелуя, и собеседников можно принять за влюбленных, если не смотреть им в глаза…

Кого мне жаль? Её, себя? Всех тех, кому это еще предстоит — разрыв, потеря, крах? Пустота?

Почему, по какому закону гордость оборачивается гордыней, достоинство — себялюбием, постоянство — упрямством, сила — жестокостью, ум — бессердечием, а любовь — уродливым гномом, собственной противоположностью?

Ну, и как ты хочешь изменить это? Любой предмет отбрасывает тень, в любой душе есть темный угол. Научись любить и его тоже… Не получается?

В гостиной было холодно и сыро. Шепнув заклинание, я зажег камин. Совенок беспокойно всплеснул крыльями; я оглянулся, будто меня окликнули.

За столом, покрытом черным бархатом, сидела маленькая, черная, согбенная фигурка.

Мне сделалось страшно. Такого страха я не испытывал перед лицом смерти, в огненной пустыне.

Плотный капюшон прикрывал лицо сидящей. Я видел только подбородок — оплывший, покрытый редкими седыми волосками.

И руки — иссохшие старческие руки по обе стороны глиняной статуэтки.

Я стоял. Совенок нервничал, время шло, а я стоял, пригвожденный к месту; между нами висел миллион лет, миллион лет одиночества, его нельзя было отменить — но и простить нельзя было.

Наконец, я сделал первый шаг. Потом еще один; подошел на негнущихся ногах. Протянул руку; старческие ладони не дрогнули.

И тогда я взял со стола то, что принадлежало мне по праву.

…Три судьбы сразу, три мухи под мухобойкой, в лепешку, навсегда…

Осенняя муха, последняя, перламутрово-зеленая, отяжелевшая, будто от пива, звонкая обреченная муха кругами носилась вокруг пустого, без свечей, канделябра. Я ухватил болвана правой рукой за голову, левой — поперек туловища.

— Карается…

Сидящая не сделала ни единого движения, чтобы остановить меня. Даже если и могла; даже если у нее была эта призрачная возможность — поспорить с Корневым заклинанием.

Я хотел спросить, успела ли она вмешаться в мою душу. Это было очень важно, это было принципиально — в то же время я понимал, что не задам этого вопроса никогда. А если задам — окажусь дураком, трижды идиотом, недостойным магического звания…

Нет. Теперь я никогда этого не узнаю.

Я посмотрел на Кару в своих руках. Посмотрел — и ничего не почувствовал. Ни радости, ни страха. Даже интереса не ощутил — твердо зная при этом, что час пробил. Время произносить приговор.

Глиняный уродец вдруг начал стремительно нагреваться. Он почуял развязку. Почуял, что на этот раз я не пугаю и не притворяюсь — время пришло, и Кара состоится неотвратимо.

— Карается…

Старый Ятер. Ювелирша, купец, Март зи Гороф, вереница невинных жертв… Изуверство, препарация душ… Самоцветы, глядящие на мир остановившимися глазами…

— Карается та, что злонамеренно…

Я по-прежнему ничего не чувствовал. Где Судия, величественный, грозный, упоенный властью? Где головокружение, где стук крови в ушах? Где оно, счастье обладателя Кары? Муляж уже жжет мне ладони, нельзя тянуть дальше…

— Карается та, что злонамеренно нарушает тишину в этом доме. Карается эта муха за назойливое жужжание… и несоответствие правилам гигиены. Да будет так.

Хрусь!

В правой моей руке оказалась продолговатая голова, в левой — туловище; несколько крошек глины упало на пыльный сапог. Останки болвана быстро остывали; на камине лежала, картинно задрав лапки, дохлая муха.

Вероятно, она умерла сразу. Без мучений.

Я разжал пальцы; голова и туловище, минуту назад бывшие единым уродцем, беззвучно упали на ковер. Совенок придвинулся совсем близко — щекотал перьями мою щеку; от него исходил едва ощутимый, в какой-то степени даже приятный запах.

Я глупо улыбнулся.

И снова улыбнулся — так, что кончики рта поползли к ушам.

Мне было легко. Легко и спокойно, как в детстве.

Минута… Другая…

Я оторвал взгляд от глиняных обломков. Медленно обернулся; если она и смотрела из-под капюшона — глаз ее я не видел.

Совенок сорвался с моего плеча. Неуклюже спланировал через всю комнату, приземлился на стол. Оставил аккуратную кучку помета на пыльном бархате.

Я шагнул к столу, протянул руку, взялся за край грубой ткани и коротким движением откинул ее капюшон.

Складки увядшей кожи каскадами лежали на лбу и щеках; нос почти касался провалившихся темных губ. И с этого старческого лица смотрели такие знакомые карие глаза — правый подведен голубой краской, а левый — зеленой. Немигающие, застывшие, спокойные тем потусторонним спокойствием, которое живым недоступно.

КОНЕЦ

Варан

Часть первая

Глава первая

Франта привезли на почтовой лодке. Среди мешков и ящиков старого Макея пассажир выглядел нелепо — смешной коротенький плащ поверх щегольского светлого костюма, над головой перепончатая штука, очень рохожая на зонтик (когда лодка подошла ближе, Варан убедился, что это зонтик и есть, только не от солнца, а от дождя. С такими игрушками ходят только верхние: приемщик с горной пристани, например, в межсезонье смешит весь поселок своим клетчатым зонтом с кружевами).

Было тихое серое утро. Ударяясь о воду, каждая капля дождя подпрыгивала звонким столбиком, будто желая вернуться в небо, и оттого море казалось ворсистым. Широкая, почти квадратная плоскодонка шлепала по морю лопастями бортовых колес. Старый Макей вертел педали; пыхтение и покрякивание почтаря разлеталось далеко над водой. Пассажир праздно сидел на корме.

— По-очта! — торжественно прокричал Макей, хотя никого, кроме Варана, на пристани не было. — Добрые люди, примите поклон от близких ваших и далеких, за добрые новости благословите Императора, за дурные прокляните Шуу! По-очта!

Голос у старика был не то чтобы приятный, но раскатистый. Варан заметил, как чужак под зонтиком морщится, явно борясь с желанием заткнуть уши. Еще подумает, что Макей напоказ горло дерет!

Варан вдруг обиделся за старого почтаря. Макей никому не кланялся, но уважал однажды заведенный порядок и бороду расчесывал надвое даже тогда, когда приходилось неделями болтаться в открытом море. Не окажись в округе ни души, Макей все равно прокричал бы уставное приветствие почтового цеха, только не станешь ведь объяснять это молодому франту, развалившемуся на корме со снисходительной ухмылочкой…