Гибель Иудеи - Элиза Ожешко

Такой была часть той нивы Тарквиния. Другая же ее часть предназначена была для военных смотров и собраний, избирающих консулов, трибунов, преторов, эдилов — словом, всех тех, которые должны были занимать государственные должности. Эту часть поля, посвященного Марсу, с одной стороны замыкал Тибр, с другой — сады Помпея и Лукулла, с третьей — широкая улица, проходившая у подножия Квиринальского холма. Это место носило название Септуль и было открытой и просторной площадью. Октавиан Август первый употребил это место для общественных зрелищ. С той поры упражнения и военные смотры производились там по-прежнему, но народ не выбирал никого.

Самые престарелые старцы припоминали, что когда-то на этом самом месте Октавиан Август увеселял народ зрелищем троянских игр. Теперь на просторной арене, застланной мягким и щедро политым ковром травы, снова готовились увидеть эти игры, в которых участвовали не наемные гаеры и плясуны, не грубые возницы цирка, не рожденные в неволе гладиаторы, но блестящая молодежь двух высших в государстве сословий: сенаторского и военного. Во главе ее должен был быть сын императора, недавний победитель Иудеи, красотой, мужеством и талантами прославившийся, Тит — будущий император.

Был первый час дня. Солнце бледно-желтым светом наполнило внутренность глубокого амфитеатра, который был заполнен народом. Всю ночь на Марсово поле шел народ, чтобы занять места. Четырнадцать скамеек, предназначенных для военного сословия, уже были заполнены; достоинство, свойственное людям, принадлежащим к высшим слоям общества, не допускало тут той толкотни и того шума, которые кипели в верхних ярусах. В этой толпе уже нельзя было отличить уроженцев Рима от пришельцев из Греции и Малой Азии, из Африки, Испании и даже из недавно завоеванной Галлии и Британии. Среди потомков древних квиритов были и греки, и сирийцы, и плечистые каппадокийцы, и черные нумидийцы, и русые германцы, бойкие галлы, угрюмые бритты, и лукавые египтяне. Предание о Вавилонской башне, казалось, осуществлялось в этом сонме различных племен и языков, которые собрались в столице мира.

Трибуны и ложи были почти уже заполнены. В одной из них был Цестий, заклятый враг Иудеи, закутанный в белоснежную, вышитую золотом латиклаву. Молоденькой и красивой жены его, уверовавшей в иудейского Бога, не было рядом с ним. Зато непрерывно щебетала Кая Марция, ленивый Стелло размахивал широкими рукавами своей прозрачной, женственной одежды, изящный Кар распространял сильный запах духов, поэт Марциал экспромтом рассыпал злые эпиграммы.

В другой ложе обращала на себя внимание величавая, одетая в скромную столлу Фания, жена претора. Только несколько крупных рубинов сверкали в ее черных как смоль волосах. Ее окружало много женщин, молодых девушек, мужчин в коричневых плащах, в которых можно было узнать философов. Фания, хотя и радушная и внимательная к каждому слову окружающих, казалась встревоженной, Гельвидия возле нее не было. Как претор, он должен был давать знак для начала игр. Император Веспасиан еще не прибыл. Позволит ли вспыльчивый, точно придерживающийся буквы закона Гельвидий начать игры в отсутствие императора? Поза и лицо Фании были спокойны, но сердце ее под мягкими складками белоснежной ткани билось порывисто. Обращаясь к стоящему рядом юноше, она произнесла тихо.

— Не мог ли бы ты, Артемидор, передать Гельвидию то, что я тебе поручу?

— Попытаюсь, госпожа, — ответил художник, — что мне сказать?

— Скажи ему, что я прошу его, чтобы он помнил о нашем маленьком Гельвидии…

Артемидор, почтительно склонив голову, покидал ложу претора, сопровождаемый взглядом одной из молодых девушек, окружавших Фанию, и огненными взорами богатой Фульвии, которую он покинул год тому назад после короткой, но наделавшей много шума в Риме любовной интриги. Эта красивая и знатная женщина была в той самой ложе, в которой Елий Ламия шумной и, по-видимому, вполне беззаботной веселостью обращал на себя всеобщее внимание. С той поры, как один из сыновей императора соблазнил и похитил у него жену, он стал предметом множества толков и насмешек. Громкие, слегка приправленные иронией шутки его слышали даже люди, сидящие вдалеке; он с увлечением декламируя какое-то любовное стихотворение, склонялся над Фульвией и в кокетливых словах выражал свое восхищение ею. Когда сын императора Домициан, бледный, лысеющий юноша, окруженный множеством сановников, показался среди пурпура, позолоты и резьбы императорской ложи, беззаботное и упоенное веселостью лицо Ламии преобразилось так, точно на одно мгновение с него соскользнула маска.

И только одна ложа все еще была пуста. Обширная и богато украшенная, она продолжала обращать на себя всеобщее внимание. Всем было известно, что в ней должна была разместиться та, сила которой была сегодня на устах всех.

Вдруг тысячи устремленных в эту сторону глаз увидели за легким ажуром запертых ворот вереницу людей, одетых в белое, держащих в руках топоры, обвитые пучками розог Это были ликторы, которые шли впереди величавых, блестящих носилок, окруженных конным отрядом германцев Это были носилки Агриппы, царя дарованного ему римскими правителями крохотного царства Халкиды. Этим царством он правил вместе с сестрой своей и вместе с ней — скорее, благодаря ей — пользовался высшими почестями и отличиями — ликторами, сенаторской одеждой и военной стражей. Это шествие промелькнуло за легким ажуром запертых ворот, и тотчас наверху нескольких мраморных ступеней, спускающихся к до сих пор пустой ложе, показалась фигура женщины.

Ни одна из римских женщин не носила таких поясов, цепочек и свободно распущенных кос; ни одна из них не украшала себя таким множеством узоров, дорогих камней и металлов. Ни у одной, даже самой кокетливой, не было в лице того выражения полусонной, мечтательной, покорной страсти, которое прочитывалось в полуоткрытых чувственных глазах Береники. Страстно любящий блеск и яркость красок, сладострастный Восток, казалось, изливался в лоно римского племени в образе этой женщины, при виде которой в амфитеатре воцарилась гробовая тишина.

— Да здравствует Береника! Здоровья и счастья Беренике! — закричал наверху разноплеменный люд, алчный до впечатлений, жаждущий угодить сыну императора.

Внизу в ложах патрициев все погрузились в мертвенное молчание, лбы философов и сенаторов нахмурились, женщины опустили глаза, даже по губам франтов и кокеток промелькнули презрительные, насмешливые улыбки. Рукоплескания и крики вверху еще продолжались, когда Береника уселась посреди пурпуровых, золотом и жемчугом вышитых подушек, окруженная многочисленной свитой женщин, одетых в пестрые и роскошные восточные наряды.

По другую сторону ложи сели прибывшие с ней мужчины. Тут господствовала исключительно римская одежда. Агриппа, в сенаторской латиклаве, бледный, холодный, молчаливый, имел вид эпикурейца, не позволяющего никаким событиям в мире поколебать своего спокойствия Рядом с ним, но совершенно непохожий на него, был Иосиф, который в знак уважения к царствующему в Риме роду Флавиев принял фамилию Флавий, — бывший правитель Галилеи, обвиненный в измене родине вождями иудейского восстания, писатель, уже прославившийся своими произведениями, в которых он попеременно льстил победителям и прославлял побежденный народ, ругая и черня только тех из своих соотечественников, которые смели поднять руку против могущества Рима, возбуждающего в нем искреннее и рабское благоговение. Друг Агриппы пользующийся милостями царственной семьи, он сел рядом с царем Халкиды; за двумя этими людьми расположилась многочисленная группа богатых и влиятельных иудеев, среди которых был тучный, одетый в римскую тогу, блистающий драгоценными украшениями на груди и на руках банкир Монобаз. Он и несколько десятков людей, ему подобных, представляли в Риме ту часть иудейского народа, которая в отчизне своей носила название саддукеев. Обладатели значительных состояний и потомки древних родов, они усвоили до известной степени греческо-римское просвещение, в нравах подражали победителям половины мира, поклонялись власти, раздающей почести и блага, чуточку философствовали.

Громадная свита заняла глубокую и обширную ложу Агриппы, и в ней простотой одежды и тихой печалью лица выделялся Юст. Он занял место ближе всех к Агриппе и из-за фестонов пурпуровых завес задумчивым взглядом окидывал собрание. Вдруг удивление и тревога выразились на его лице, а из уст вырвалось короткое, быстро подавленное восклицание. Взгляд его, медленно окидывающий пеструю смесь одежд и лиц, встретился с хорошо знакомой ему фигурой. На одной из скамеек, предназначенных для черни, стоял высокий и худой человек в оборванной одежде. Глаза его, впалые, окруженные темной синевой, всматривались в ложу Агриппы и Береники то с выражением безграничного сожаления, то с бешеной ненавистью.