Том 4. М-р Маллинер и другие - Пэлем Вудхауз

В самом воздухе бара есть что-то такое, усмиряющее смятенные чувства. Могучий запах напитков, гул и гам беззаботных споров о погоде, политике, королевской семье, собачьих бегах, налогах на пиво, ценах на фрукты, боксе и вере исцеляют сокрушенное сердце. Уже входя в «Гусь и Огурец», Арчибальд ощутил, что благодушие к нему вернулось.

Неужели, думал он, какой-то противный мальчишка может изменить наше мнение о массах? Скорее всего, его не одобряют, если вообще не изгнали из общества. Судить по нему о страдальце — точно то же, что судить о фешенебельных кварталах по Кларенсу Гризли, известному под кличкой Отрава.

Нет, массы — в порядке. Сердце его снова сжалось от любви к ним, и он решил, что, по меньшей мере, надо бы их угостить. С этой целью он подошел к стойке, а там, вспоминая вестерны, обратился к человеку в рубашке с засученными рукавами.

— Ставлю всем! — сказал он.

— Чего? — спросил собеседник.

— Пусть назовут напиток!

— Нет, чего он мелет? — огорчился все тот же собеседник.

— Да Господи, — немного растерялся племянник, — это же так просто! Я хочу угостить этих страдальцев. Поднесите им, а заплачу я.

— А! — сказал тип с рукавами. — Теперь ясно. Теперь даже очень понятно.

Слух о том, что среди них появился человек-фонтан, произвел приятное впечатление. Приветливость, и так немалая, заметно возросла, и хозяин пира оказался в окружении почитателей. С каждой минутой он лучше думал о массах. Вот, смотрите: в клубе «Трутни» его никто толком не слушал, а здесь просто жить не могли без его советов и мнений. Да, именно в массах нашел он духовных братьев.

Мадам Рекамье поняла бы его чувства. Эти хозяйки салонов знали, как приятно быть центром блистательного крута. Вполне возможно, что первые полчаса оказались самыми счастливыми, какие у него только были.

Простые, честные души наперебой убеждали племянника, что он — не просто хозяин пира, но и учитель, наставник, мудрец. Осушая стакан за стаканом, они ждали, как разрешит он их маленькие споры. Заверив одного, что дождь, скорей всего, пойдет нескоро, он сообщал другому, что правительство, при всей своей глупости, вреда причинить не хочет. Человеку в кепке он объяснял, как обращаться к герцогине на небольшом частном пикнике. Человека с перебитым носом он вводил в проблемы апостольского преемства в абиссинской Церкви.

Каждое слово встречал одобрительный гул, а в перерывах кто-нибудь наливал себе лишний раз, чтобы выпить за его здоровье. Судя по тому, что он мне рассказывал, это превращалось в истинный пир любви.

Но все на свете кончается. Арчибальду показалось, что надо кончать и пир. Он полюбил этих страдальцев, но где-то ждут своего часа другие, он просто обязан идти к ним. Заказав по последней, он сунул руку в карман — и ничего не нашел. По-видимому, платя за хлеб, он оставил кошелек на прилавке, а булочник (из сильных, суровых людей, которым мы обязаны своей славой) не счел нужным указать ему на оплошность.

Меня занимает психология, и, слушая рассказ, я отметил, что племянник мой не огорчился. Лесть и хвала так одурманили его, что он отнесся к делу с мягким юмором. Да, думал он, над ним добродушно посмеются, но он — не в претензии. Подхалимски хихикнув, он сообщил о положении дел и собирался уже продиктовать имя и адрес, когда увидел довольно близкий аналог той революции, о которой с чувством говаривал Мидоус. Он разглядел сквозь пары, что человек с рукавами сперва навис над стойкой, а потом поплевал на ладони.

Поймем и человека. Сызмальства полагал он, что выпить, не заплатив, — величайшее зло. Полпинты, и то вызывали в нем темнейшие страсти, а тут выпивка приняла эпические масштабы, словно здесь, в Боттлтон-ист, творилась сама история.

Племянник говорил мне, что у человека оказалось шесть рук, но это утверждение я приписываю естественным страхам. Ссылался он на то, что его схватили за шкирку, за оба локтя, за обе ноги и за сиденье от брюк. Как бы то ни было, его встряхнули, как микстуру, после чего, пролетев сквозь вечерний воздух, он ударился о мостовую, подскочил, ударился снова, ударился рикошетом о что-то гладкое и опустился в канаву, попав щекой прямо на бывшую рыбу, судя по всему. — треску. А может, палтуса.

Пробыл он там недолго. Рассказывая вам наши семейные предания, я неизменно удивляюсь тому, что в час опасности Маллинер остается Маллинером, то есть мужем премудрости и силы. Правдолюбие не позволит назвать Арчибальда разумным, но даже он, завидев недавних почитателей, вскочил и нырнул во тьму, словно вспугнутый заяц. Какое-то время он слышал топот, мимо пролетело яйцо, но все же он ушел от погони и предался размышлениям.

Нетрудно представить, что милости в них не было. Сэр Стаффорд Криппс их осудил бы; Сталин, скорее всего, поджал бы губы. Любовь к страдальцу исчезла, испарилась. Арчибальд говорил мне, что в те тяжкие минуты шептал «Чтоб он лопнул», имея в виду пролетариат. Измученным массам он желал примерно того же. Вспомнив, что ради этих мерзавцев он предал великую любовь, племянник мой едва удержался от того, чтобы припасть к фонарю и поплакать.

Передохнув, он пошел дальше, надеясь выбраться из этих жутких мест в цивилизованное пространство, где люди — это люди, а если кому-то из них не хватит денег, можно подписать счет. Трудно себе представить, что метрдотель схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.

Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань — на источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти к Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом: «Давай, уматывай».

Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.

Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать этим массам честь, но из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал — чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон, форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел есть.

Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и вилки, обещавших богатый пир.

Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир — но не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка эта — из платины.

Колебался он десять секунд.

Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул — от сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают, как не знаю кто, выпьют раз в сто лет — и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они испугались, что придется платить самим.

Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле растеряешься.

Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у себя, на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь.

Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле — и лежал, неприятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд носил воротничок, немного помятый к тому времени, но — воротничок, а он их не любил.

— Чего сидишь? — осведомился он.

Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную.

— Ы! — сказал субъект. — Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо рта.

— Нет-нет, — заверил Арчибальд, — мне ее подали.

— Прям счас!

— Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную сиротой.

— А форсу-то, форсу! Воротничок напялил.

— Это форс?

— Ну!

Арчибальд растерялся.

— Простите, пожалуйста, — сказал он. — Если б я знал, что вы это так примете, я бы его не надел. Вообще-то он — не накрахмаленный. Мягкий такой… Хотите, сниму?

— Да ладно, — смягчился субъект. — Чего там, носи, пока не сдернут. Дождетесь, полетят эти воротнички!

Арчибальд удивился.

— Воротнички? Я думал, головы.

— С головами вместе.

— Можно будет играть в футбол, — пошутил мой племянник.

— Эт кому? — оживился собеседник. — Тебе, что ли? Не-а. Голова-то чья? То-то! Так и скачут, так и скачут…

— Если вы не возражаете, — попросил Арчибальд, — поговорим об этом позже.

— Ы?

— Ну, все-таки, сразу после обеда…

— Обедает он! А си-и-ироты…