Странствие Кукши. За тридевять морей - Юрий Вронский

Ветра нет, но на берег обрушивается прибой, устало ухая, словно порабощенный великан, обреченный на тяжелую однообразную работу. В промежутках между шумными вздохами прибоя слышится прерывистое свиристенье южных сверчков, точно такое же, как в Царьграде, из степи доносится мяуканье неведомых кошек, а иногда и чье-то грозное рычанье.

Но звери Кукшу не пугают, за свою недолгую жизнь он привык опасаться только людей, а сейчас вокруг него друзья и ему нечего бояться. Мало-помалу он блаженно засыпает, убаюканный мерным шумом моря и сладостным свиристеньем южных сверчков.

На рассвете корабельщики сталкивают суда в море и снова пускаются в путь. В тот же день, еще не успев утомиться за работой на веслах, они входят в луку, на другом берегу которой виден сказочно прекрасный город. Это и есть знаменитый Херсонес, или Корсунь, как его называют русы, поляне и все люди словеньского языка. Корабли один за другим долгой вереницей втягиваются в Корсуньскую луку. Кукша с Шульгой плывут на переднем корабле, вместе с князем Диром, и первыми видят город.

Располагается Корсунь на возвышении, из голубой дымки проступают разбросанные тут и там здания, кровли которых опираются на величавые каменные столбы. Здания эти – не дома, в них никто не живет. Греки издревле воздвигали такие строения: это и храмы в честь языческих богов и богинь, ныне приспособленные под христианские церкви, и общественные дворцы, в одном из которых происходили и до сих пор происходят собрания городских старейшин и вершится суд, и просто портики, хорошо знакомые Кукше по Царьграду. На площади, окруженной такими портиками, кипит невидимая и неслышная с моря торговля, а также собираются и прогуливаются горожане, завязываются знакомства между юношами и девушками, на этой же площади в случае нужды собирается их греческое вече.

Вокруг города тянутся неприступные каменные стены с заборолами и башнями – не такие высокие, как вокруг Царьграда, но достаточно мощные для обороны от любых варваров, кочевых или оседлых.

Вот уже видна широкая, мощенная светлым камнем, дорога, которая круто спускается к берегу от главных ворот города. Кукша сейчас не на веслах и может досыта любоваться красотой греческого города, который похож и непохож на Царьград.

Всякий скажет, что оба города прекрасны. Царьград, разумеется, великолепнее Корсуня, как и любого другого города мира, недаром одно из его названий – Царь городов, но Кукшиному взору вид Корсуня доставляет больше радости. И это легко объяснить. Ведь Кукша никогда не жил в Корсуне и этот город не хранит памяти о бездомном отроке, опасливо скитающемся по улицам и холодеющем от одного вида стражников…

Вдоль берега и на открытой воде на якорю теснится множество судов самого разного вида и размера. Облик некоторых из них знаком Кукше по Царьграду. Он хорошо помнит вот эти, большие, что зовутся «дрюмоны». Они не слишком высоки – гребцов на них сажают всего лишь в два яруса, – но весьма быстроходны. Паруса на мачтах дромонов не прямоугольные, как на варяжских или киевских кораблях, а косые, треугольные.

Говорят, с такими парусами можно идти против ветра, правда, очень медленно, постоянно рыская из стороны в сторону, но все же вперед, а не назад. По крайней мере, дромоны не так зависят от попутного ветра, как варяжские дракары или днепровские однодеревки.

Вдруг со стороны города начинают доноситься частые гулкие удары, с каждым мгновением их становится больше, и вот уже не только город, а и вся Корсуньская лука полнится бронзовым гудом. Похоже, Коркунь ударил во все била, какие только в нем есть. Но что может означать этот благовест?

Первое что, приходит Кукше в голову: «Не нас ли, приплывших за вероучителями, приветствует благочестивый город?» Но эта мысль недолго удерживается у него в голове, гул бронзовых бил слишком тревожен для благовеста, по звуку это скорее сполох, – так извещают жителей о надвигающейся беде, Кукша помнит, как звонили колокола в Луне, когда к ней приближались викинги.

Да, вторая догадка, кажется, ближе к истине. Человеческий муравейник, только что копошившийся на берегу, устремляется к крутой каменной дороге и вверх по ней к главным городским воротам. С киевских кораблей видны взваленные на спины или на плечи какие-то тюки и мешки: каждый тащит, что может утащить. А некоторые, обгоняя других, бегут пустые – этим, как видно, лишь бы ноги унести. И, словно подхлестывая бегущих, над городом и над лукой плывет тревожный гул.

Совершенно очевидно – и горожан, и окрестных жителей, и гостей, приплывших издалека, обуял страх. И немудрено! Достаточно взглянуть, как вслед за головным кораблем по Корсуньской луке тянется внушительная вереница кораблей, хвост которой еще не вышел из-за темнеющего против солнца мыса… Откуда знать бедным корсунянам, что эта грозная сила не представляет для них никакой опасности?

Наконец за последними беглецами затворяются городские ворота, и теперь каменная дорога пустынна, как и берег под городскими стенами.

Корабельщики отыскивают свободные места у берега и причаливают. На берегу перед ними брошенные лавки, полные товаров. Здесь великое разнообразие съестного: овощи, плоды и ягоды, сохраненные с прошлого года и поспевшие уже нынче, море всевозможной зелени, многообразная живность, прежде всего горы битой птицы, и, конечно, рыба – свежая, копченая, вяленая, сушеная, соленая и только что зажаренная… Над сковородами поднимается синий смрадный дым от догорающих рыб – перепуганным торговцам было уже не до того, чтобы снимать сковороды с огня.

Тут и там видны мехи, бочонки и корчаги с вином – этого, наверно, хватило бы, чтобы уложить вповалку Дирово войско. Торговцы бросали товары и убегали, не оглядываясь, как видно, опасаясь участи Лотовой жены.

Впрочем, товары подороже торговцы все-таки уносили в город в тюках и мешках, которые наметанным глазом видели с передних кораблей Дировы дружинники. Недаром на прилавках, где торгуют тканями, мехами и украшениями, не видно такого изобилия и разнообразия, как на прилавках, где разложено съестное. Вот первые слова, которые произнес князь Дир, ступив на Корсуньский берег:

– Если кто-нибудь протянет руку к этим товарам, пока к ним не вернулись хозяева, – и он властным движением указывает на первый попавшийся прилавок, – пусть пеняет на себя: я сам отрублю ему руку… вот этой рукой!

И он поднимает над собой сжатую в кулак правую руку.

Все невольно по очереди взглядывают на указанный прилавок – там лежат заплетенные в толстые косы вяленые дыни, – и на увесистый Диров кулак. Столь грозное высказывание дружинники слышат от князя Дира впервые и, похоже, верят ему.