Третий брак - Костас Тахцис

href="ch2.xhtml#id51" class="a">[79]. То, что за месяц до этого в издательстве Penguin вышел «Третий брак», было слабым утешением. Новость об этом прошла незамеченной для греческих газет, а я не из тех, кто самостоятельно заботится о развитии связей с общественностью. Да к тому же у кого тогда душа лежала к подобным историям?

Виделся ли я с Сеферисом в то время? Да, сейчас мне говорит госпожа Сефери. Мы говорили о политике? Нет… Воспоминания о наших встречах проступают в моей памяти только начиная с весны 1968 года и далее. Как-то вечером мы втроем пошли в гостеприимный дом покойной Тинги Гика. Не успев войти и до последней минуты мы говорили о перевороте, который уже тогда считали Второй малоазийской катастрофой. Весь тот вечер меня одолевала какая-то странная боль в желудке. Когда мы шли обратно от Тинги, по дороге зашли в круглосуточную аптеку на улице Вукурестиу купить аспирин. Но ни в тот, ни в последующие дни я даже не подумал о том, чтобы пойти к врачу.

Тогда же началась история со стипендией Фонда Форда, которая вызвала позднее столько шума. Я говорю о ней только потому, что и в этом случае, пусть косвенно, но моя жизнь оказалась связанной с Сеферисом. В Афины, и уже не в первый раз, приехал председатель фонда. За несколько лет до переворота такие стипендии от фонда получили Театр искусства Куна[80] и Общество народных танцев Доры Страту[81]. На этот раз председатель фонда поинтересовался у помощника атташе по культуре их посольства, кто из греческих писателей был достоин, по его мнению, и в то же время нуждался в финансовой поддержке. У того не было никаких идей, а его секретарь Кэти Миривили[82] была в больнице. Тогда он посоветовался с нашими общими друзьями, Йоргосом и Лидией Василиадисами, и они предложили меня.

Я встретился с ним в «Бразилиан» и мы болтали о том и о сем. «Вы уверены, – сказал я ему в конце встречи, – что хоть когда-нибудь дадите стипендию мне, мне?» Он улыбнулся: «Нас не интересует ваша личная жизнь, только ваше творчество». И я согласился подписать официальный запрос. Но теперь ко всем прочим моим волнениям присоединилось еще и это – а вдруг случится что-нибудь непредвиденное, и они ничего мне не дадут. Боль в желудке, которая мучила меня уже довольно давно, усиливалась, а я по-прежнему так и не обращался к врачу. Как-то днем на выходе из кафе «Зонарс» я столкнулся с Наносом. Он был в ярости. «Я пошел к Сеферису, – рявкнул он, – чтобы он написал рекомендательное письмо Алеку (Алеку Схинасу, который хотел получить грант в фонде Д. А. Д.), и этот чертов старик мне отказал, будь он неладен!» Теперь-то я знаю, что это рекомендательное письмо он все-таки дал – благодаря вмешательству Иро Ламбру. «Ты же знаешь, все они – тунеядцы!» – сказал Сеферис. Но он был неправ – особенно в том, что касалось милейшего, глубоко травмированного Схинаса, и Иро возмутилась: «Йорго, дорогой, да перестань уже!» На что он вздохнул: «Ну что с тобой поделаешь! И ты туда же».

Мы поднялись с Наносом до Колонаки. «Нанос, – заметил я, – а мне даже в голову не пришло попросить у него рекомендательное письмо для Фонда Форда». И не только у него. Я и Лоуренсу не послал ничего из тех моих работ, что были переведены на английский. «Нечего и думать, – отозвался Нанос. – Тебе-то он сразу же все напишет». Я позвонил Сеферису. «Приходи завтра после обеда, и напишем вместе», – ответил тот. Он написал письмо от руки и дал, чтобы я перепечатал на машинке и принес ему на следующий день подписать. «Уж я знаю, – засмеялся он, лукаво посматривая на меня, – завтра ты побежишь делать с него копии». Я запротестовал. Но на следующий день пошел и сделал копию – и она хранится у меня и по сегодняшний день. Затем я отправил письмо и приготовился к ожиданию. Прошло два месяца, потом три. Как-то вечером я шел по улице, у меня началось кровотечение из желудка, и я попал в больницу. Когда вышел, мне позвонили и сказали, что стипендия моя и что это не две-три, как я предполагал, а пятнадцать тысяч долларов.

«Ну и что ты теперь будешь делать с такими деньгами?» – поинтересовался Сеферис, когда я пришел поблагодарить его. «Я бы хотел уехать как можно дальше». – «Почему бы тебе не взяться за работу и не начать писать?» – «Не могу». Он печально покачал головой: «Я тоже… Постарайся по крайней мере быть готовым, когда время придет…» С этих пор мы стали видеться еще чаще. В августе я заехал за ним, его женой и внучкой, и мы поехали в Ирэо купаться. Он не жаловался, что я гоню как сумасшедший, но сделал замечание из-за того, что я курил: «Ты слишком много куришь. Постарайся воздерживаться от этого, хотя бы когда ты за рулем». Он повернулся к жене, сидевшей на заднем сиденье: «Я же не курил, когда вел машину, Маро, или курил?»

В тот день я говорил с ним о том, что он должен сделать заявление протеста. Я был не одинок в этом, конечно. Все на него давили. Но Сеферис колебался. «Но, Тахцис, послушай, и ты веришь в это все?» – «Нет. Но сейчас не время для брюзжания. Мы должны делать, что можем». – «И ты думаешь, что это даст хоть какой-нибудь результат?» – «Какого черта! Ты же чертов нобелевский лауреат! И к тому же важен сам жест». Но Сеферис продолжал сомневаться. Сейчас я читаю это изумительное стихотворение – «Елену»: «Чтобы Кипра достичь верней: там Аполлон велел нам обитать»[83], – и, мне кажется, догадываюсь о чувствах, что им владели. Сеферис хорошо знал Грецию, и потому колебания его были понятны. Возможно, он опасался, что снова наступит день, когда вестник приблизится со словами, что и на этот раз мы сражались «ради ризы пустой», ради чего-то, что «призраком было». И, может, именно потому он и был столь горько разочарован. Единственное, чего он теперь страстно желал, – чтобы ему дали спокойно умереть в Греции. Поэтому, когда он отправился в Америку в конце 1968 года и протесты американских студентов заставили его преодолеть эти последние сомнения, он только ждал возвращения, чтобы сразу после него выступить, возможно опасаясь, что, если сделает заявление за границей, ему запретят въезд в страну. И тогда он выступил с тем обращением, которое так потрясло всех нас и придало молодым мужества продолжать борьбу, которую они уже начали, его обращение стало сигналом и для некоторых представителей интеллигенции, что пришло время наконец и им выполнить свой