Третий брак - Костас Тахцис

долг. Так прошло еще два года, и однажды, август шел к концу, я был на отдыхе в Аморгосе, я получил известие, что Сеферис очень болен.

Едва вернувшись в Афины, я тотчас же бросился в больницу «Эвангелизмос». Он находился в отделении интенсивной терапии, и вход туда был категорически воспрещен, однако, стащив с какой-то вешалки белый халат и кое-как накинув его, я избежал ненужного внимания и вошел в палату. Госпожа Сефери сидела у его постели и держала его за руку, желтую, как свечка, с капельницей, иголка которой была прижата к вене пластырем. Когда она увидела меня, глаза ее расширились, а губы начали произносить что-то. Я успокоил ее. Приблизился. От него осталась половина. Мои глаза наполнились слезами. Его – были закрыты. Но, словно бы услышав наш безмолвный разговор, словно почувствовав чье-то присутствие в его палате, он вынырнул из глубин забвения.

– Кто здесь?

Госпожа Сефери склонилась над ним.

– Тахцис.

Его губы шевельнулись. Послышался нечленораздельный хрип.

– Что ты сказал, Йоргос?

– Верный друг Тахцис…

«Это пошло ему на пользу», – сказала мне госпожа Сефери, когда мы вышли. Мм, и какую же пользу это ему принесло? Через две недели мы его потеряли. Он не дожил до окончания того семилетия, что так отравило последние его годы. Но, к счастью для него, он не дожил и до предательства, совершенного его любимым Кипром. Он не успел вкусить той первой, бесхитростной радости, которую пережили все мы, но, опять же к счастью для него, ему не довелось пережить и те сомнения, что начали охватывать всех нас, сомнения в возможности наступления этого вечно легендарного, но вечно нереального лучшего будущего.

22.09.1974

Запись в актовые книги…

Многие наши поэты и прозаики родом из Салоник, и многие их тексты – тоже. Однако вряд ли есть среди них хоть один, чьи отношения с городом были бы столь же странными, как мои.

Они, насколько мне известно, провели всю свою жизнь или хотя бы большую ее часть там. Они наблюдали за тем, как город меняется с течением времени. Как чем дальше, тем больше что-то умирает в нем – и в них тоже, и чем дальше, тем больше нового появляется на свет.

Не так уже невероятно и то, что пусть один, много два человека, но они еще сохранили воспоминания, пусть и смутные, о том, какими Салоники были до 1912 года, – воспоминания, которые для ребенка, родившегося в октябре 1927 года, принадлежат глубокой древности.

Однако и те, кто родился прежде меня, и те, кто появился на свет позже, проживали метаморфозы этого города естественно, одно за одним, вместе с городом, изо дня в день и из года в год. Я же потерял этот город очень рано, в детстве, шести или семи лет от роду, и он стал для меня – и навсегда останется – пространством, парящим где-то между действительностью и мифом.

Разумеется, с тех пор и я прочел историю Салоник. Я приезжал туда – хотя никогда дольше, чем на несколько дней. Но прежде всего этот город для меня то же самое, что для греков – доисторическая эпоха их цивилизации: то ли миф, то ли сказка. В некотором царстве, в некотором государстве жила в Салониках одна супружеская пара, у которой было четверо детей, и одного из них назвали Григорисом (он и был моим отцом) – должно быть, примерно так же рассказывали детям в древних Афинах, как в незапамятные времена приехал из Трои в Грецию прекрасный королевич…

Теперь мы знаем, что это было: исторические события, которые за отсутствием историков превратились в мифы, и из этих мифов черпали сначала эпические, а вслед за ними и трагические поэты, дополняя и изменяя их по своему усмотрению, не испытывая ни малейшего страха, что их могут обвинить в фальсификации исторической действительности. Это была редкая удача, которой отчасти обязано то неповторимое «чудо» V века[84].

Насколько же сложнее иметь дело с такой относительной, да к тому же и изменчивой реальностью, особенно сейчас, когда чаша демифологизации давно переполнена, и не просто иметь дело, но превращать ее в сказку, а сказку в искусство!

Потому что насколько бы циничны ни становились люди, они навечно останутся игрушками темных сил, которые, с одной стороны, они пытаются контролировать, задействуя всю мощь логического мышления, но в то же время на мгновение не усомнятся в использовании и первобытных средств, лишь бы только заклясть их. Им недостаточно грез, которые они видят во сне, они жаждут получить их и наяву. Им нравится иной раз возвращаться к детской невинности, той, что в те годы позволяла им, очарованным и поглощенным, внимать сказкам.

И чем большими рационалистами они становятся, тем настойчивее требуют от тебя – словно бы ты должен – рассказать им сказку, чтобы вновь «зачаровать» их воображение. Но как этого добиться, если они давным-давно утратили веру в «чародеев», равно как и сами «чародеи» в них?

Горькая правда заключается в том, что мы преуспели только в том, что успели в последние несколько десятилетий. Не многие и не во всех местах на «периферии», где страницы коллективного бессознательного еще не перевернуты и где современная «невероятная» реальность не вторглась в сказочные пределы.

Теперь уже, сколько бы ни произошло землетрясений, катаклизмов и наводнений, маловероятно, что это поможет вернуть человечество в его детские годы, и вряд ли оно сможет снова взглянуть на свое прошлое как на миф или сказку.

Мне же была дарована возможность посмотреть на Салоники и как на некий сказочный город. Там я пережил великий миф племени и семьи. И потому – по счастливому стечению обстоятельств, ставшему в то же время и моим родовым проклятием, – я покинул этот город прежде, чем его начал покрывать флер действительности, и он так и остался для меня мифологическим пространством. (То, что последовало позднее, стало побудительным повторением того первого бегства и распространением власти этого мифа и на всю остальную землю Греции.)

Все, абсолютно все было тогда огромным. Дороги были огромными. Расстояния. Даже и люди были не просто людьми, но «большими», примерно так же, как простые смертные доисторической эпохи были для грека исторических времен героями и полубогами.

Бабушка даже – со стороны моей матери, разумеется, потому что второй словно бы никогда и не было, – была не просто «большой». Поскольку так вышло, что она была несколько необычной по сравнению с другими женщинами своего круга и своего времени, то в моих глазах она стала героиней буквально мифологических