ФАНТАСТИКА. 1966. Выпуск 1 - Д. Биленкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прошу окончательно решить вопрос о передаче лаборатории в институт кибернетики и перебазировании ее на территорию клинического городка.
Я прошу поддерживать меня в состоянии анабиоза вплоть до открытия и проверки метода эффективного лечения лейкозов. Конечно, президиум может прекратить опыт в любой момент, но прошу учесть мое настоятельное желание, чтобы при досрочном прекращении опыта меня не подвергали пробуждению.
Квартиру мою прошу передать во временное пользование В.П.Пляшнику, а библиотеку — лаборатории.
Проф. Прохоров
Глава пятая
Я прочла его записки, и, видимо, я просто должна описать тот последний день. Это очень трудно, так как мне никогда не приходилось ничего писать, кроме нескольких статей, писем и историй болезни. Но я сделаю попытку. Напишу, поправлю, перепишу, но читать никому не дам. Как выйдет, так и ладно.
Может быть, он проснется и прочитает?
Мне страшно. Это чувство не покидает меня в те несколько дней, что прошли после воскресенья, дня операции. Человек живой — и человек мертвый. Трудно понять и примирить эти понятия.
Я хожу на работу. Я занимаюсь с детьми, разговариваю с мужем, Может быть, он и подозревает что-нибудь, так как знает, что я принимала участие в операции, но ничего не говорит. Бог с ним. Мне уже все равно. Трудно привыкнуть к тому, что сейчас он лежит в этом саркофаге. Сегодня я заходила туда днем, так же как и каждый день. Лежит совершенно белый. Никогда не думала, что человеческая кожа такая белая, что теплый цвет придает кровь…
Там толпились корреспонденты? Каждый день приезжают все новые и новые, наши, советские, и иностранные. Вадим дает интервью. Это ему сильно надоело, поэтому он сочинил бумагу и вручает каждому новому. Но им не нравится так, им подавай человеческое слово. Спрашивают, что и что, чем жил. Я постояла минуту, подумала: “Я знаю больше всех”.
Иван Николаевич Прохоров стал знаменитостью. Все-таки он был честолюбив больше, чем мне казалось раньше. (Это я поняла по запискам.) Вот пишу какие-то незначащие слова, которые никому не нужны. Впрочем, ему будет интересно прочесть о реакции публики и ученых мужей.
Я пишу так, потому что не хватает мужества перейти к главной теме. Хотя как будто ничего страшного и не было; все шло по плану, Я врач, достаточно видела всяких картин: операций, кровотечений, смертей. Видела, как оперировали и с гипотермией, сама ассистировала Петру Степановичу, чувствовала под пальцами холодное тело. Но тогда проходил час, я жизнь возвращалась. Нет, тоже бывало разное. Тоже не хочу вспоминать.
Видимо, страшно, потому что сейчас это касалось близкого человека. Мне как-то неловко писать “любимого”. Как будто к нему уже и не подходит это слово. Все очень сложно.
Как теперь будет, не знаю.
Я бывала у него каждый вечер в последнюю неделю. Приходила на час — два, разговаривала, готовила к операции. Все было засекречено, число участников минимальное. Из врачей участвовали я и наш Володя, анестезиолог. Ему сказали только накануне, мы с Вадимом ходили домой вечером. Он согласился. Давиду не сказали — “избыточная информация”, как говорил Юра. (Он потом очень обиделся на меня и на Ваню.) Подготовка была довольно сложной, разрабатывали вместе с ним. Нужно, чтобы кишечник был пустой, совсем пустой и по возможности стерильный. В хирургии живота существуют такие методы — я это знаю хорошо. Диета, антибиотики, слабительное, клизма, переливание крови и плазмы. Готовили целых пять дней, он сильно ослаб, передвигался с трудом.
Эти свидания были очень тяжелы для меня. Стыдно сознаться, но иногда думалось: “Скорей бы!” А потом мучилась, что я такая плохая. Я здоровая, у меня есть Костя и Дола, работа и впереди еще целая жизнь. Он как приговоренный к смерти, когда казнь уже назначена. Впрочем, не совсем так. Он измучился своей болезнью, обострениями, лекарствами, почти возненавидел медицину. Конечно, он подавлял в себе раздражение, был со мной нежен какой-то особой нежностью, робкой, стыдливой, виноватой.
Он был очень стеснителен, всегда боялся обидеть чем-нибудь. Впрочем, себя тоже не позволял обижать. Была в нем какая-то отчужденность, которая отграничивала людей. “Я вас не трону, но и ко мне не подходите”. “Комплекс неполноценности”, — как он говорил. Действительно, ничего не умел: ни танцевать, ни плавать, даже на коньках и на велосипеде не катался. И с женщинами ему не везло, как я поняла по некоторым словам. Это чувствовалось.
Так вот эти свидания. Комната, к которой я привыкла за многие годы (“Многие” — подумать только!) и которая на глазах становилась чужой. У него всегда было чисто, только на письменном столе беспорядок. А теперь стало даже как-то прозрачно. Вдруг исчезли бумаги со стола. Полированная поверхность его отчужденно блестела. “Прибирается”, — подумалось, но ничего не сказала. Книги все расставил на полки. Письма мои отдал потом вместе с записками. (Я все заперла пока в своем столе в больнице. Дома даже негде спрятать — дети могут случайно найти. У меня не так много бумаг — я же просто врач.) Сказал, что массу черновиков и всякой научной макулатуры сдал в утиль, соседские школьники унесли. Все дельное собрал на нижней полке в шкафу и запер. “Будет дожидаться меня”, — так сказал и улыбнулся. Передо мной всегда бодрился, что много шансов проснуться, но я не верила, чувствовала, что обманывает, что это почти самоубийство. А кроме того, прочитала за этот год много об анабиозе. Теперь могу диссертацию писать.
И все-таки он меня заразил надеждами. Одна собака была в анабиозе четыре дня и проснулась. Правда, скоро погибла от кровотечения в просвет кишечника — просмотрели, можно было бы спасти. Ваня тяжело это переживал. Ошибки. Не умеют физиологи выхаживать больных.
В общем он зря думал, что я бы предпочла нормальную смерть. Бывали такие мысли, но очень редко. Для меня он уже погиб при всех условиях. Я и не хочу, чтобы его пробуждали при мне, потому что буду уже старуха, страшная, поглупевшая. В жизни ничего для себя не жду, а стареть все равно не хочу. Как посмотрю на жалкие локоны старух каких-то странных цветов, на неестественно накрашенные губы и улыбки, претендующие на кокетство, так даже вздрагиваю от неприятного чувства. Я еще ничего. Костя говорит, что мама молодая. Но седые волосы стали пробиваться за последний год.
Прочитала и — ужаснулась. Как будто о себе писать собралась. Ваня рассказывал о нескольких планах, в которых одновременно идет мышление. Он мне много рассказывал умных вещей, и я, наверное, от него поумнела. Впрочем, в некоторых вещах я понимаю больше его, например в литературе, вообще в искусстве. У него не было времени читать последние годы — все наука да наука.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});