Унесенные ветром - Маргарет Митчелл

– Ах, это женское тщеславие! – вздохнул Ретт. – Однако ценю вашу прямоту.

Он достал портсигар, вынул черную сигару, поднес к носу, понюхал. Чиркнула спичка. Прислонившись к перилам, обхватив руками колени, он некоторое время молча курил. Скарлетт снова стала тихонько покачиваться в качалке, и ночь окутала их своим мраком и тишиной. Пересмешник, пробудившись от дремоты где-то в лабиринте жимолости и вьющихся роз, издал одну робкую, мелодичную ноту и снова умолк, словно передумав.

Из темноты внезапно долетел негромкий смех Ретта.

– И вы, значит, остались здесь из-за миссис Уилкс! Более странную ситуацию трудно себе представить!

– Не вижу в этом ничего странного, – возразила она, мгновенно внутренне ощетинившись.

– Не видите? Значит, вы не умеете взглянуть на вещи со стороны. У меня уже давно сложилось впечатление, что вы с трудом переносите миссис Уилкс. Вы считаете ее глупой и бесцветной, а ее патриотические чувства нагоняют на вас тоску. Вы никогда не упускаете случая обмолвиться каким-нибудь уничижительным словечком по ее адресу, и мне, естественно, кажется загадочным, как это вы решились на такой бескорыстный поступок и остались с ней в осажденном городе. Ну, признайтесь, почему вы это сделали?

– Потому что она сестра Чарли и, значит, все равно что и мне сестра, – с большим, как ей казалось, достоинством ответила Скарлетт, чувствуя, что у нее зарделись щеки.

– Вы хотите сказать: потому что она вдова Эшли?

Скарлетт вскочила, стараясь подавить закипавший в ней гнев.

– Я уже готова была простить вам невоспитанность, которую вы допустили в прошлый раз, но теперь не прощу. Я бы никогда не позволила вам переступить этот порог, если бы не чувствовала себя в эту минуту такой несчастной…

– Сядьте, успокойтесь и не ершитесь, – сказал он совсем другим тоном и, потянув ее за руку, заставил опуститься в качалку. – Почему вы несчастны?

– Я сегодня получила письмо из дома. Янки там, совсем близко, и моя младшая сестра больна тифом, и… и… Словом, если бы я теперь и захотела поехать домой, мама не позволит мне из боязни, что я заражусь. О господи, а мне так хочется домой!

– Полно, не стоит из-за этого плакать, – сказал Ретт, и голос у него подобрел. – Здесь, в Атланте, вам безопаснее, чем дома, даже если янки возьмут город. Ну, что вам янки, а вот тиф может вас и не пощадить.

– Как это – что мне янки! Да как вы осмеливаетесь говорить такую ересь!

– Дорогое дитя, янки вовсе не исчадия ада. У них нет ни рогов, ни копыт, как вам, должно быть, это представляется. Они в общем-то мало чем отличаются от южан, если, конечно, не считать плохих манер и чудовищного произношения.

– Но ведь янки же меня…

– Изнасилуют? Не обязательно. Хотя, понятно, такое желание может у них возникнуть.

– Если вы будете говорить гадости, я уйду в дом! – воскликнула Скарлетт, благодаря небо за то, что тьма скрывает ее пылающие щеки.

– Скажите откровенно: разве вы не это имели в виду?

– Разумеется, нет!

– Разумеется, это! Не к чему злиться на меня за то, что я разгадал ваши мысли. Ведь именно так думают все наши чистые, деликатные дамы-южанки. У них это не выходит из головы. Бьюсь об заклад, что даже такие почтенные вдовы, как миссис Мерриуэзер…

Скарлетт ахнула про себя, припомнив, как всякий раз, когда в эти дни тяжких испытаний несколько матрон собирались вместе, они неизменно принимались шепотом сообщать друг другу о подобных происшествиях, и всегда оказывалось, что это было либо в Виргинии, либо в Теннесси, либо в Луизиане, словом, где-то далеко от родных мест. Там янки насиловали женщин, подымали младенцев на штыки и сжигали дома вместе с их обитателями. Конечно, все знали, что так бывает, хотя и не кричали об этом на всех перекрестках. И если у Ретта есть хоть капля порядочности, он не может не знать, что это правда. И не должен заводить таких разговоров. А тем более – это не предмет для шуток.

Она слышала, как он тихонько посмеивается. Временами он вел себя просто чудовищно. В сущности, почти всегда. Это отвратительно – мужчина не должен догадываться, о чем думают и говорят между собой женщины. Иначе начинаешь чувствовать себя перед ним раздетой. Ни один мужчина не обсуждает такие вещи с порядочными женщинами. Скарлетт злило, что Ретт прочитал ее мысли. Ей хотелось казаться загадкой для мужчин, но она понимала, что Ретт видит ее насквозь, словно она из стекла.

– Раз уде у нас зашла об этом речь, – продолжал Ретт, – есть тут в доме кто-нибудь, кто бы заботился о вас и опекал? Достопочтенная миссис Мерриуэзер или миссис Мид? Они всегда поглядывают на меня так, словно уверены, что я являюсь сюда с самыми дурными намерениями.

– Миссис Мид обычно навещает нас по вечерам, – сказала Скарлетт, обрадованная тем, что разговор перешел в другое русло. – Но сегодня она не могла. Ее сын вернулся домой на побывку.

– Какая удача, – негромко произнес Ретт, – застать вас одну.

Что-то в его голосе заставило сердце Скарлетт забиться сильнее от приятного предчувствия, и кровь прилила у нее к щекам. Она не раз слышала такие нотки в голосе мужчин и знала, что за этим обычно следует объяснение в любви. О, вот было бы здорово! Если только он признается ей в любви, тут-то уж она помучит его, тут-то она сведет с ним счеты за все насмешки, которыми он изводил ее целых три года. Она хорошо поводит его за нос! Она постарается вознаградить себя даже за то невыносимое унижение, которое ей пришлось испытать по его милости в тот памятный день, когда она дала пощечину Эшли. А потом скажет – очень вежливо и дружелюбно, – что не питает к нему никаких чувств, кроме сестринских, и удалится в полном блеске своей победы. Она нервически хмыкнула в приятном предвкушении того, что последует дальше.

– Перестаньте хихикать, – сказал Ретт, взял ее руку, повернул ладонью вверх и поцеловал. Прикосновение его теплых губ обожгло ее, и трепет пробежал по телу. Его губы продвинулись выше, к запястью… Она знала, что они ощущают неистовое биение ее пульса, и попыталась выдернуть руку. Это совсем не входило в ее расчеты – этот предательский жар в груди и желание взлохматить ему волосы, почувствовать его губы на своих губах.

«Я ведь ни капельки не влюблена в него, – в смятении пронеслось у нее в голове. – Я люблю Эшли». Почему же так дрожат у нее руки и холодеет под ложечкой?

Она услышала его тихий смех.

– Не вырывайтесь! Я не сделаю вам ничего дурного!

– Попробуйте только! Я нисколько не боюсь вас, Ретт Батлер! Еще не родился тот мужчина, которого бы я испугалась! – воскликнула она, досадуя на себя за то, что голос у нее так же предательски дрожит, как и руки.

– Восхитительная уверенность в себе! Но не кричите слишком громко. Миссис Уилкс может услышать. И прошу вас, успокойтесь. – Казалось, ее растерянность и гнев забавляют его.

– Я вам нравлюсь, Скарлетт, признайтесь?

Это было уже больше похоже на то, чего она ждала.

– Ну, иногда немножко, – осторожно сказала она. – Когда вы не ведете себя как подонок.

Он снова рассмеялся и прижал ее ладонь к своей твердой щеке.

– А ведь я, сдается мне, нравлюсь вам именно потому, что я подонок. Вам в вашей упорядоченной жизни встречалось так мало истинных, отъявленных подонков, что именно это качество странным образом и притягивает вас ко мне.

Разговор снова принимал неожиданный оборот, и она опять сделала безуспешную попытку вырвать руку.

– Неправда! Мне нравятся благовоспитанные мужчины, такие, на которых можно положиться, что они всегда будут вести себя как джентльмены.

– Вы хотите сказать: мужчины, которыми вы можете вертеть, как вам заблагорассудится. Впрочем, в сущности, это одно и то же. Но не важно.

Он снова поцеловал ее ладонь. И снова по спине у нее приятно поползли мурашки.

– И все же я нравлюсь вам. А могли бы вы полюбить меня, Скарлетт?

«Наконец-то! – промелькнула торжествующая мысль. – Теперь он мне попался!» И с наигранной холодностью она ответила:

– Конечно, нет. Во всяком случае, пока вы не измените своего поведения.

– Но я не имею ни малейшего намерения его менять. Следовательно, вы не можете полюбить меня. Я, собственно, на это и рассчитывал. Так как, видите ли, хотя меня неудержимо влечет к вам, я вас тем не менее не люблю, и было бы поистине жестоко заставлять вас вторично страдать от неразделенной любви. Не так ли, моя дорогая? Вы позволите мне называть вас «дорогая», миссис Гамильтон? Впрочем, я ведь буду называть вас «дорогая», даже если вам это не очень нравится, так что, в общем-то, все равно, я спрашиваю это просто для соблюдения приличий.

– Вы не любите меня?

– Разумеется, нет. А вы думали, что я вас люблю?

– Слишком много вы о себе воображаете!

– Ну ясно, думали! Как больно мне разрушать ваши иллюзии! Мне следовало бы полюбить вас, потому что вы очаровательны и обладаете множеством восхитительных и никчемных дарований! Но на свете много столь же очаровательных, столь же одаренных и столь же никчемных дам, как вы. Нет, я вас не люблю. Но вы нравитесь мне безмерно – мне нравится эластичность вашей совести и ваших моральных правил, нравится ваш эгоизм, который вы весьма редко даете себе труд скрывать, нравится ваша крепкая жизненная хватка, унаследованная, боюсь, от какого-то не очень далекого ирландского предка-крестьянина.