Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Елисеева

Полковник Михельсон вышел на крыльцо. „Шапки долой и на колени, — звонко крикнул он, — по приказу матушки государыни вы все понесете достойную кару за смерть убитого вами барина“. Только плач и стон послышались в ответ. „Эй, люди, вяжите их“, — приказал полковник. Но в эту минуту… перед взорами коленопреклоненных крестьян предстал бледный, весь в белом барин, или его тень, и прерывающимся голосом стал просить за крестьян. Возглас изумления, радости и страха пробежал по толпе. Многие крестились и протирали глаза… А Дулин стоял в стороне и важно разглаживал свою окладистую бороду»[599].

Впервые этот материал, хранящийся ныне в США, опубликовал историк А. Б. Каменский, обративший внимание на ряд живописных подробностей семейной легенды, романтизм, свойственный подобным источникам, и нарочито беллетристический стиль повествования. Однако, по его мнению, в основе приведенной истории лежат реальные факты.

После пугачевщины Екатерина II предприняла реформу местного аппарата, которая позволила в дальнейшем избежать таких крупных потрясений. Согласно изданному в 1775 году «Учреждению для управления губерний Российской империи» прежние территориальные единицы были разукрупнены, их стало 50 по 300–400 тысяч жителей в каждой. Во главе стоял губернатор, власть которого значительно расширилась, в частности, он мог сам принять решение об употреблении войск против мятежников. Для этого в каждой губернии на постой располагался полк солдат. Губернии делились на уезды по 20–30 тысяч человек в каждом. Во главе уезда стоял капитан-исправник, избиравшийся местным дворянством. В губерниях и уездах появились дворянские собрания, куда местные помещики выбирали своих представителей. Система выборных органов для благородного сословия призвана была сосредоточить внимание освободившегося от службы дворянства на делах самоуправления и поддержать административные учреждения нижнего звена, что и произошло.

«Ужасающее количество слуг»

Одна из особенностей быта русских помещиков, всегда бросавшаяся в глаза иностранным путешественникам, — большое число холопов, обслуживавших одну барскую семью. Проще всего было объяснить эту черту чванством, что и сделала Марта Вильмот: «Удивляет меня ужасающее количество слуг: подумать только, двести, триста, а порой и четыреста человек… Подниматься по лестнице без помощи слуг русские дамы считают ниже своего достоинства. Поверьте, я не преувеличиваю, рисуя такую картину: два напудренных лакея почти несут леди, поддерживая ее под лилейные локотки, а позади шествуют еще двое с шалями, салопами и т. д. В России колокола бывают только на церквях, в домах колокольчики не приняты, поэтому в господской передней постоянно толкутся четверо-пятеро лакеев, готовых откликнуться на зов своих господ… Чтобы избавить господ от труда отворять и затворять двери, возле каждой комнаты сидит слуга»[600].

Сохранился исторический анекдот о многочисленной челяди гетмана К Г. Разумовского. В его петербургском дворце трудилось более двух сотен слуг. Племянница Кирилла Григорьевича, занявшись ведением хозяйства, сообщила дяде, что они вполне могут обойтись меньшим количеством. «Ты права, — ответил ей вельможа. — Я во многих не нуждаюсь, пусть идут. Но прежде спроси: не нуждается ли кто из них во мне?» Эта история подчеркивает важную особенность аристократического быта: далеко не всегда титулованный хозяин дома держал огромную дворню для удовлетворения личных запросов. Часто слуги искали его помощи и покровительства.

Хорошо изучивший столичные порядки Сегюр объяснял количество челяди тем, что помещики просто не знали, как поступить с расплодившимися холопами. «Роскошь, обременительная для дворян и грозящая им разорением, если они не образумятся, это — многочисленная прислуга их. Дворовые люди, взятые из крестьян, считают господскую службу за честь и милость; они почитали бы себя наказанными и разжалованными, если бы их возвратили в деревню. Эти люди вступают между собою в браки и размножаются до такой степени, что нередко встречаешь помещика, у которого 400 и до 500 человек дворовых всех возрастов, обоих полов, и всех их он считает долгом держать при себе, хоть и не может занять их всех работой»[601].

Выше мы показали, что крестьяне вовсе не жаждали переходить в дворовые. Но и холопы, научившись какому-либо некрестьянскому труду: став садовниками, псарями, парикмахерами, поварами — отнюдь не хотели возвращаться к сельским будням. Их кругозор расширялся, а профессия, полученная в барском доме, могла в случае чего прокормить. Некоторые начинали задумываться о получении вольной, полагая, что смогут прожить своим трудом. Подчас эта надежда оказывалась иллюзорной. Виже-Лебрён поместила в мемуары историю молодого горе-художника, который, не найдя применения своему ремеслу, вернулся к барину.

«После того как привезенный мной из Вены слуга обокрал меня, и я осталась без прислуги, — рассказывала путешественница, — граф Строганов дал мне одного из своих рабов, который, по его словам, умел приготавливать палитру и очищать кисти, чем он занимался у невестки графа, которая иногда развлекалась живописью. Сей юноша недели через две возомнил себя тоже художником и не давал мне прохода, прося выхлопотать для него свободу, чтобы он мог ходить в Академию. Граф, уступая моим настояниям, сказал: „Уверяю вас, он скоро вернется“. Я дала юноше двадцать рублей и не менее того еще сам граф, и он сразу побежал заказывать себе форму ученика живописи, в которой и явился ко мне с благодарностями и видом триумфатора. Месяца через два он принес большой семейный портрет, на который невозможно было смотреть. Плата за него оказалась столь мизерной, что бедняга после вычета всех расходов потратил еще и восемь рублей собственных денег. Как и предвидел граф, подобная неудача заставила его отказаться от безрадостной свободы и возвратиться к своему господину»[602].

Свободная жизнь не всегда оказывалась уютной и счастливой. Нужно было обладать большим талантом, чтобы пробиться в ней. Судьба столкнула французскую художницу с одним из таких феноменов. «Однажды я видела у графа Строганова раба-архитектора. Сей молодой человек выказывал такие способности, что граф представил его императору Павлу, и он был взят в императорский штат и получил заказ на постройку театральной залы по представленному им плану»[603].

Этим архитектором был Андрей Никифорович Воронихин, родившийся в семье крепостного графа А. С. Строганова и учившийся в графской иконописной мастерской. В 1777 году за проявленные успехи он был отправлен в Москву в архитектурную команду В. И. Баженова, а через два года переехал в Петербург, где воспитывался в доме своего хозяина вместе с его сыном Павлом. К моменту встречи с Виже-Лебрён Воронихин уже не был «рабом». Архитектор получил вольную в 1786 году, совершил образовательное путешествие по Швейцарии и Франции, а после возвращения продолжал жить в Строгановском дворце в Петербурге. Во время пребывания мемуаристки в России Воронихин стал уже признанным мастером: в 1800 году ему было поручено возведение Казанского собора, а через два года он занял место профессора Академии художеств. Тогда же осуществлялся его второй значительный проект — строительство Горного кадетского корпуса на Васильевском острове.

Однако подобные случаи уникальны. Чаще крепостные, получившие в доме барина профессиональную подготовку, годились только для обслуживания своих не слишком искушенных господ. В помещичьем хозяйстве средней руки требовалось немало специалистов разных профилей. Янькова вспоминала дом своего отца: «Все парадные комнаты были с панелями, а стены и потолки затянуты холстом и расписаны краской на клею. В зале нарисована охота, в гостиной ландшафты, а в спальне, кажется, стены были расписаны баскетом… Конечно, все это было малевано домашними мазунами, но, впрочем, очень недурно, а по тогдашним понятиям о живописи — даже и хорошо. Важнее всего было в то время, чтобы хозяин дома мог похвалиться и сказать: „Оно, правда, не очень хорошо писано, да писали свои крепостные мастера“. У батюшки были мастеровые всякого рода: столяры, кузнецы, каретники; столовое белье ткали дома, и, кроме того, были ткачи для полотна; был свой кондитер»[604]. Естественно, в таком хозяйстве дворовый мастер находил и применение, и хлеб. Барин же со своей стороны нуждался не просто в пахарях, вчера взятых из деревни, а в обученных слугах.

Газетные объявления о продаже крепостных показывают, насколько квалифицированными могли быть дворовые. «Продается оффисиант 25 лет… очень хороший ткач, он же умеет брить и кровь кидать (пускать. — О.Е.)»; «Продается дворовый человек 25 лет, женский башмачник, знающий в совершенстве свое мастерство»; «Музыкант, имеющий искусство управлять оркестром, при том может учить инструментальной, духовой и роговой музыке, и который хорошо играет на фортепиано, желает приняться в дом; жена его говорит по-французски и по-немецки и может принять должность гувернанты»; «Продается мужской и женский хороший парикмахер… годный в камердинеры, оффисианты и лакеи, 25 лет»; «Продаются дворовые мастеровые люди поведения хорошего: 2 портных, сапожник, часовщик, повар, каретник, колесник, резчик, золотарь и 2 кучера»; «Продается дворовый холостой человек 17 лет, знающий читать и писать по-русски, также набирать книги с великим успехом по-французски, по-немецки, по-итальянски, по-латыни, сверх того и на скрипке играть»[605].