Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Елисеева

К самому началу Крестьянской войны, вероятно, году к 1773-му, относится случай, описанный Лабзиной. На маленькое имение ее матери, располагавшееся под Екатеринбургом, ополчились жившие неподалеку башкиры. У небогатой вдовы и горстки ее дворовых не было сил защититься от более чем двух сотен «гостей», и хозяйка усадьбы решила дело иначе. «Мать моя жила чрезвычайно тихо, — вспоминала мемуаристка. — Одно было ее встревожило: татары против ее восстали и хотели землю отнять, будто ей не принадлежащую». Соседи предупредили вдову, чтобы она поскорее скрылась в город, но той некуда было бежать. «Что мне от Бога определено, от того не уйти, — ответила она. — …Меня не обидят и татары, когда Бог — мой защитник, я давно ему предалась». После этого разговора хозяйка имения принялась готовиться к приему гостей: «…велела варить пива как можно больше; вино у нас было свое, наливки разных родов. Итак, недели через две приехали башкирцы, человек двести, все верхами, и старшина их с пятьюдесятью человеками въехали прямо на двор. Мать моя призвала в помощь Бога, взяла нас за руки и вышла их встретить на крыльцо».

Ласково приветствовав приезжих, хозяйка пригласила их в дом, но поскольку стояло лето, то они предпочли остаться во дворе. Тогда мать мемуаристки усадила башкир на ковры и приказала выкатить бочки с пивом, вином и наливками и разносить обед. «Между тем стала со старшиной говорить, за что они ее, вдову, хотят обидеть с малыми детьми: „У меня нет другого защитника, кроме Бога, которого и вы знаете; Он один наш Отец. Он как меня сотворил, так и вас, то не страшитесь ли вы Его правосудия? Куды ж вы меня сгоните с земли? Я у вас же буду жить и посвящу вам себя на услуги. Есть и между вами любящие Бога, и я везде буду спокойно жить… я всех считаю ближними моими“. И взяла нас за руки и сказала: „Судьба сих сирот у вас в руках: хотите их сделать несчастными или счастливыми?“ Они начали между собой говорить, чего мать моя не разумела». Между тем поспел обед, хозяйка начала сама обходить гостей и потчевать их: «Покушайте хлеба-соли вдовы, которая всегда готова быть вам другом». Такое обращение смутило башкир, и в конце обеда старшина встал и «со слезами сказал: „Будь спокойна, наша добрая соседка и друг: мы теперь не враги твои, а защитники; вся наша волость к твоим услугам, требуй от нас за причиненный тебе страх и беспокойство чего хочешь“. Мать моя подошла к старшине, обняла его, заплакала и сказала: „Мне ничего не надо, кроме дружбы вашей и ваших добрых сердец“. Они все в голос закричали и открыли свои груди: „Вот они здесь!“ И так, пировавши целый день, уехали уж ночью. И с тех пор мать моя жила с ними в добром согласии, и они со своей стороны делали всевозможные ей ласки. Всякий праздник приезжали к ней в гости, привозили гостинцы и ее к себе звали, особливо на свадьбы. И мать моя никогда не отказывала им»[593].

Это уникальный случай. Мать Лабзиной была настоящей подвижницей: очень религиозной женщиной, много помогала каторжным, ссыльным и убогим. Кротостью ей удалось то, чего другие не могли добиться силой. Куда чаще между жителями пограничных имений и враждебной внешней средой происходили настоящие столкновения с пальбой и кровопролитием. Графиня А. Д. Блудова записала со слов старых дворовых: горничной Авдотьи Харитоновны, буфетчика Ивана Сергеевича, бывшего суворовского сержанта, и лакея Гаврилы Никитича — истории о волжских разбойниках, нападавших на имение ее бабушки в Казанской губернии.

«В рассказах ли Гаврилы, или в моем собственном воображении удалые молодцы, которые плыли „вниз по матушке по Волге“, промышляя по-своему и слагая звучные песни свои, были довольно увлекательные лица, и мне становилось жаль подчас, что прошло то бурное и славное время». Речь шла о конце 70-х — начале 80-х годов XVIII века, когда пугачевщина уже отгремела, а губернская реформа еще только вступала в свои права и по лесам пряталось много разгромленных банд, а на Волге нет-нет да и появлялись «расписные челны». «Бывало бабушка, Катерина Ермолаевна, когда жила вдовою в Танкеевке Спасского уезда, Казанской губернии, созовет всех дворовых и молодых крестьян, наберет, таким образом, отряд человек в 300 или 400, раздаст им охотничьи ружья, пистолеты, патроны, поставит две маленькие пушки у ворот усадьбы; канава вокруг сада исполняет должность рва, и бабушка с маленьким сыном засядет в своей импровизированной крепости, ожидая осады неприятеля. Большею частью этим и кончалась беда». Добрые молодцы проплывали мимо, а обороняющиеся прятали оружие до следующего раза. Но однажды пришлось в самом деле пострелять.

«В приволжских деревнях мужики позажиточнее большей частью откупались от молодцов, выходя на берег с хлебом и солью, с шитыми золотом и шелком полотенцами и ручниками, на которых, кроме хлеба, лежали и деньги, собранные всем миром и подносимые добрым молодцам; а разбойники, имея своего рода честь, почитали недозволенным нападать на таких слабых и сговорчивых людей. Но бабушка имела тоже свои понятия о чести и достоинстве барыни-помещицы и не соглашалась на такие сделки с неприятелем. Пока жив был дедушка, его огромная псовая охота служила обороной усадьбе и острасткой для разбойников. Но после него экономические расчеты заставили уничтожить весь этот штат… Воинственные псари превратились в мирных ткачей вновь увеличенной и усовершенствованной полотняной фабрики. Разбойники знали все это и решили наказать Екатерину Ермолаевну за ее гордость и несговорчивость. Однако, из презрения ли к женщине, или из рыцарства, они объявили заранее поход на нее. Высадившись большою шайкой на заливных лугах имения, они кинулись к усадьбе. Крик, плач и вой поднялся в деревне, которая лежала против самой усадьбы, на другом берегу пруда; а Катерина Ермолаевна, велев зарядить пушки и ружья и палить в добрых молодцов, как только станут подходить, отправила верного слугу к ближайшему пикету с требованием помощи; но нескоро мог пробраться посланный и нескоро, даже на подводах, приехала военная команда. Во все это время Катерина Ермолаевна с замечательным присутствием духа и распорядительностью выдержала нешуточное нападение разъяренных разбойников, и не будь этих двух пушченок, ей бы, вероятно, несдобровать; однако Бог помог. Команда пришла вовремя, и деревня и усадьба уцелели. С тех пор эти две пушки служили уже только украшением… да в торжественных случаях из них палили холостыми зарядами в виде салютов»[594].

Обратим внимание, как часто в имении из господ находились только женщины с малолетними детьми. Они вступали в переговоры с инородцами, устраивали оборону, палили из ружей, организовывали крепостных для отпора грабителям. Это были либо вдовы, либо жены служивших далеко от дома дворян. В предшествующую эпоху, до манифеста 1762 года, в селах из хозяев оставались главным образом помещицы. Иными словами: на уровне управления русская деревня долгое время представляла собой бабье царство.

Жившая уже совсем в другую эпоху мемуаристка романтизировала волжских разбойников, «в похождениях которых слышалось и увлекательное удальство, и даже какое-то дикое великодушие… Чуялось ли это смутно ребенку, — признавалась она, — но волжские недобрые молодцы остались навсегда в моей памяти с почти героическим оттенком… Оружие спрятано, расшива (лодка) с золоченой кормой и носом несется быстро на своих натянутых парусах; сидят по ее бокам смирно и лениво молодые купчики. Хозяин в щегольском полукафтане или полушубке, с шапкой набекрень распоряжается, будто торговцы едут на ярмарку. Но непохож этот удалой соколиный взгляд, эта молодецкая осанка, эта ловкая, быстрая походка на скромного купеческого сына: это он, молодой атаман, это его шайка с ним, и как затянут они песню, да гаркнет он своим звонким голосом: „в темном лесе“, так по всему берегу и забьется сердце у мужиков, и пока несутся звуки, удаляясь, утихая, замирая на водах, стоят они да крестятся и откликаются и старый, и малый, а парней иногда в душе и тянет туда к Волге, к разгулу этой заманчивой жизни, между тем как молодухи сожалеют о девке-красавице, что сидит на палубе, разодетая в парчовом шушуне, с длинною лентой в длинной косе, и на нее так дерзко и любовно поглядывает удалой атаман. Признаться, мне совсем не жаль бывало, а скорее завидно этой невесте (как я полагала) разбойника, которая делила с ним опасности его тревожной жизни»[595].

Через поколения дела минувших дней затягиваются облагораживающей реальность дымкой. Для Блудовой в устах стариков-лакеев прошлое превращалось в такую же яркую сказку, как истории об Иване-царевиче или Кудеяре-атамане. Столкновение с настоящими разбойниками произвело бы на нее отталкивающее впечатление. Лабзина, еще девочкой с матерью ходившая в острог «помогать несчастным», описывала виденное: «Я с нею относила деньги, рубашки, чулки, колпаки, халаты, нашими руками с нею сработанные. Ежели находила больных, то лечила, принашивала чай, сама их поила, а более меня заставляла. Раны мы с ней вместе промывали и обвязывали пластырями. И как скоро мы показывались в тюрьму, то все кричали и протягивали руки к нам, а особливо больные… Случается там часто, что на канате приводят несчастных, в железах на руках и на ногах, и она тотчас идет, нас с собой берет, несет для них все нужное и обшивает холстом железа, которые им перетирают руки и ноги до костей»[596].