На грани веков - Андрей Упит

Мегис принялся рубить в лесу березу и неведомо для чего жечь уголь. На недостаточную помощь Пострела жаловаться ему не приходилось. Мартынь с Интой ни о чем не спрашивали, углежог и сам знает, что к чему, зря он ничего не делает. Мартынь на несколько дней уходил в лес с мушкетом и принес большую, хотя и тощую косулю. Две недели Инта варила крупяную похлебку, в которой и мясо попадалось. Ее охотно хлебал даже и завзятый привередник Пострел, только все жаловался, что сало жесткое и соли в наваре мало. Да ведь что поделаешь, соли в мешочке самая малость, Инта и так каждый день перемеряла, сколько осталось горстей; сами довольствовались крохотной щепоткой, чтобы парнишке надольше хватило. Кот ни на что не жаловался, наоборот, все толстел и понемногу уже покрывался зимней шубой.

Но вот пошли затяжные дожди. День и ночь хлестали потоки, плюхали редкие капли, моросило, как сквозь частое ситечко. Вода в ручье поднялась до самых дверей землянки, поток ревел, приминая кусты. Пострела совсем нельзя было выпускать — как же он может удержаться, чтобы не поплескаться в воде?! Когда опять довелось печь хлеб, оказалось, что великолепная Мегисова печь размокла и развалилась. Весь день пришлось ему провозиться с нею, замазывая и протапливая, покамест удалось кое-как испечь несколько полусырых караваев, да таких, что и взрослым было тошно в рот взять. В землянку сквозь стены просачивалась влага, стало так холодно, сыро, промозгло, что Пострел даже под полушубком Мартыня и кафтаном Мегиса, с Мурлыкой под боком, просыпался утром синий от холода. Нет, надобно обогреть жилье, этак дольше не выдержать. В самой середке, поближе к двери, Мегис уже сложил очаг из крупных круглых каменьев; если только не станет донимать дым, то можно будет развести небольшой огонь. Но дым донимал, тяги в трубе не было, она оказалась совершенно непригодной. Все выскочили под дождь и ветер, пока внутри не проветрилось настолько, что можно было вернуться. Тогда Мегис снова взялся за дело. Он притащил из-под навеса груду звонких березовых углей, разжег их и раздул, так что вся груда раскалилась добела, и в землянке осветился каждый уголок. До чего ж чудесно! Мальчонка даже подпрыгнул от радости, хлопая в ладоши. Дыма почти что и не было, только легкий, чуточку приятный кисло-сладкий запах. Полчаса спустя в землянке уже было тепло, хотя приятное чувство омрачал пар от обильно запотевших стен.

Но около полуночи Мегис очнулся у очага, возле которого хотел все время бодрствовать, в каком-то скрюченном состоянии. В ушах стоял колокольный звон, перед глазами крутились желто-зеленые круги, во рту был противный сладковатый вкус. Даже подняться на ноги не смог, но сразу же сообразил, в чем дело. Кое-как дополз до двери и распахнул ее настежь; от ветра и холода сразу почувствовал себя лучше. Вскоре в глубине землянки, отплевываясь, пытаясь сесть, заворочался Мартынь, через минуту застонала Инта — у нее нестерпимо болела голова; затем заревел Пострел, корчась в страшной рвоте.

Первое злоключение послужило уроком, впредь они всегда оставляли дверь приоткрытой. Конечно, тепла было меньше, порою даже ноги мерзли, но зато не приходилось опасаться угара. К счастью, затяжные дожди в ту осень были куда короче обычного, ударил крепкий мороз, стены подсохли, угля насыпали побольше и щель в двери оставляли поменьше. Теперь-то уж в землянке можно было укрываться куда как хорошо, да только начались новые беды. Незадолго до рождества съели последний хлеб, кончилась соль, несколько недель перебивались отваренным ячменем. Мартынь ходил сине-серый, острые скулы его выдались, глаза стали угрюмыми и равнодушными. У Мегиса щеки так ввалились, что казалось, борода стала вдвое длиннее и еще косматее. Инта, точно с перешибленной спиной целые дни сидела в углу на корточках, ни на минуту не отнимая руки от пылающей головы Пострела. Мальчик либо спал, тихо дыша и постанывая во сне, либо плакал без слез, словно в поисках спасения хватая костлявыми пальцами руку своей пестуньи. Только пить часто просил. Корова уже давно не доилась, да он был рад и прохладной воде с кислым клюквенным соком. Мегис застрелил у скирды овса косулю, но даже взрослые еле могли проглотить вареное без соли мясо, до того оно всем опротивело, а Пострела даже от одной крошки рвало. Его когда-то пухлые румяные щеки ввалились, пожелтели, в постоянно раскрытых глазах виднелось глубокое недоумение и такая же печаль, как и у взрослых.

То и дело они втроем подсаживались к малышу, каждый клал руку на его тельце — больше они ничего могли сделать. Пострел поочередно поглядывал на опекунов и пытался улыбнуться. А им впору было заплакать, если бы умели, да только это давно уже было им не под силу, слишком уж вышколила их жизнь. В пятницу, накануне рождества, Мегис спросил Инту:

— Что у него за хворь?

— Какая там хворь? Просто помирает с голоду, разве же без хлеба да без соли дитя может жить.

Мегис долго сидел на корточках у очага, даже забыв подкинуть углей. Потом быстро поднялся, взял свой мушкет и вышел. «В лес идет, может, косулю к празднику подстрелит», — подумали оставшиеся в землянке, да только какая в этом радость. Ну к чему это, коли ни хлеба, ни соли, а без них Пострел помирает…

В Сосновом все уже спали, только окошечко в конце клети светилось. Ныне, когда Холодкевич больше находился в Риге, в Сосновом не было ни писаря, ни приказчика и все шло кое-как, Марчу приходилось одному занимать все эти должности. Но считать и записывать — дело не шуточное, часто Марч сидел до полуночи, придвинув свечу к самому носу, чтобы работа лучше ладилась. Скрипящим гусиным пером водил он по шершавой бумаге, двигая в лад кончиком языка по губам, чтобы буквы получались покрасивее, пока спина не взмокнет и голова сама собой не начнет клониться, так что волосы затрещат на свече. Да ведь иначе и нельзя: поди знай, какие еще времена наступят; надо работать так, чтобы в любое время можно было спокойно ответ держать.

Вдруг в оконце кто-то постучал, Марч испуганно вскочил. Чужой и в то же время знакомый голос окликнул его:

— Марч, выдь сюда, с тобой друг поговорить хочет.

Неужели Мартынь? По правде говоря, Марч уже давно ждал, что они выйдут из леса, не выдержав этакой зимы. Ожидал еще и потому, что его неотступно казнила Мильда; он и сам уже давно признал, до чего трусливо и подло отнесся осенью к вернувшимся соратникам. Не мешкая, он открыл дверь и спустился из-под навеса, потому что фигура человека виднелась на снегу довольно далеко от двери.

— Неужто это ты, Мартынь?

— Нет, не Мартынь, а Мегис. Не подходи, я же из зачумленного двора, а ветер аккурат в твою сторону.

Марч вздрогнул и, так же как в прошлый раз, отступил на шаг.

— Да разве же у вас и в лесу этакое?

— Заразы у нас в лесу нет и не будет. А только мы с голоду помираем.

— Так чего же вы не вернетесь?

— Да ведь мы из зачумленного двора. Инту же ведьмой считают. Убить нас хотели, а Вайвары спалили.

— Это я знаю, да только теперь все переменилось; думаю, что сейчас вас никто не тронет. Что, несладко в лесу живется?

Послышалось что-то напоминающее скрипучий смех.

— Ох, как сладко! Собачья жизнь! Мартыня ты и не узнаешь. Инта сгорбилась, как старуха семидесятилетняя, а Пострел наш помирает. Дай нам с пуру муки. И соли немного, перво-наперво соли.

Марч с минуту стоял неподвижно — не потому, что не хотел дать, а потому, что рассказ этот страшно потряс его: ведь именно это и предвидела Мильда, и теперь он чувствовал еще горшую вину. Потом опомнился, влетел в комнату, сразу же назад, под навес, и по нему — десяток шагов в сторону. В дверях клети загромыхал замок, через минуту Марч вынес мешок муки. Мегис отступил.

— Положи его тут, я потом возьму. И соль, а то Пострел и до рождества не протянет.

Рождество… Марча как обухом по лбу хватили. Он бросился назад в клеть и вынес второй мешок чуть поменьше.

— Тут кое-что найдется… А чего Мартынь сам не пришел? Мы его так ждем, Мильда каждый день поминает.

— Кузнец Мартынь никогда не придет туда, откуда его выгнали. И я не пришел бы, да только мочи нет глядеть, как они с голода помирают. Да отойди ты дальше, я сейчас возьму.

Он связал концы мешков и вскинул их на плечо. Прежде этакая ноша для него была бы плевым делом, а теперь он брел по снегу согнувшись, опираясь на мушкет, как на палку. В лесу привалился спиной к первой же елке и несколько минут переводил дух — на землю опускать боязно, кто знает, сможет ли еще вскинуть на спину. Скрипя зубами, выругал самого себя, сердито смахнул пот, катившийся в глаза, прохрипел, как загнанный конь, и побрел дальше, обходя занесенные снегом чащобы.

Таким сном, как сегодня, Инта и Мартынь спали вот уже которую ночь. Это был не сон и не явь, а какие-то бесконечные дремотные видения, полубред, который все пять чувств заставлял кружиться только вокруг яств. Порою это были непередаваемо сладостные картины, в которых желаемое исполнялось, порою же — невыносимая мука и терзание. Эти ночные терзания всегда тяжким бременем ложились и на тяготы дня. Правда, Мартынь переносил только свои тяготы, а Инта должна была переносить еще и страдания Пострела, в самом глубоком сне ее рука ощущала, как дергается его тщедушное тельце, вечно напряженный слух чувствовал его всхлипы — точно писк лягушонка, перерезанного косой.