Детский сад - Джефф Райман

Милена сменила тему.

— Ты бы не хотела участвовать в том спектакле?

— Кто, я? Снова задать всем перцу? — От удовольствия у Люси даже щечки зарумянились. — Не, теперь навряд ли. Фигурка уже малость не та.

— Ты все такая же обаятельная стройняшка, — сказала Милена, глядя на ее крохотные узловатые запястья.

— Тонкая кость, — отвечала Люси с достоинством. — Сделать мне сейчас правильную подсветку — никто и разницы не заметит. Н-да. А сильная подсветка нынче вообще бывает?

— Только сейчас начала снова входить в обиход, — сказала Милена.

— Вот так: небольшой перерывчик в сотню лет, и ты опять входишь в моду. — Люси задумчиво втянула губу. — В таком случае с этим теперь проблемы тоже быть не должно? — заговорщически подмигнув, спросила она. — В смысле с этим, с моим прошлым.

— С каким таким «прошлым»?

— Ну это, — Люси сделала паузу, — с суждениями.

— С суждениями? Какими-то принципами, что ли? — Милена не могла ничего понять.

— Да нет! В смысле — с осуждениями. Не знаю, почему они тогда все так на меня взъелись, но… короче, застукали меня на одном дельце на стороне, с кредитными карточками. Так, пустячок один. В те времена на этом можно было малость подразжиться: ну там, черный нал, всякое барахлишко, пятое-десятое…

— Люси! — Милена просто ушам своим не поверила. — Ты что, преступница?

Вид у Люси был уязвленный.

— Скажешь тоже! Я работала артисткой в кабаре. Жили мы так себе, к тому же за нами был догляд. А все потому, что мы были отъявленными альтернативщиками: политическая и социальная сатира, причем не в бровь, а в глаз. На политиканов, на королевскую семью. Я, в частности, всегда изображала королеву. — Люси подобралась и жеманно провела ладонями по талии. — Она у меня постоянно была в чулочках-сеточках и на роликовых коньках. — Люси внезапно переключилась на предыдущую тему. — И вот однажды я не рассчитала. Попалась из-за телефонного определителя. У меня здорово получалось имитировать голоса по телефону, а ребят в это время замели.

— Тебе дали тюремный срок?

— С какой еще стати! — воскликнула Люси. — Они же видели, что я по натуре не преступница. Шесть месяцев условно, с исправительными работами. Так что отделалась сравнительно легко.

Принесли фрикадельки — полупрозрачные катышки из сои с рисом в курином бульоне. Горячий бульон полагалось заправлять сырыми яйцами. Прежде чем бросить яйца в миску, официантка с негодующим видом разбивала их так, будто это были вражеские головы. Размешав, она отдельно засыпала туда приправы.

— Так пойдет? — спросила она.

— Ну вот, опять каша, — вздохнула Люси. — Что за манеры нынче у людей! Какая-нибудь хрень перемешивается с дрянью, и получается каша. — Но тут она вспомнила об этикете. — О, это восхитительно! — обратилась она к официантке так, словно видела ее впервые. — Моя племянница так обо мне заботится. Она просто прелесть! — Люси ласково похлопала Милену по руке. — Замечательно, — заверила она и Милену. — Сырое яйцо. М-м, пальчики оближешь.

— Оно сварится прямо в бульоне, — пояснила Милена.

— Благодарю вас, любезная, — сказала Люси вслед официантке, которая уже отошла от их столика, ссутулив плечи.

«И чего они все такие нервные?» — подумала Милена. Ее вдруг охватила ностальгия по тому безмятежному спокойствию, что составляло саму суть жизни Центрального Лондона еще каких-то пару лет назад.

— Я знаю, что ты мне не племянница, — успокоила ее Люси. — Но ты со мной так добра. А я так и не знаю, кто ты такая.

— Да и я тоже, — сказала Милена. — Давай-ка есть, пока не остыло.

О ПРЕКРАСНОЕ ПРОШЛОЕ, далекое, уютное и мерцающее укромным светом, словно звезда.

К зиме все уже было под снежным покровом.

Глава тринадцатая

Снова Земля (Чудеса, да и только)

МАЙК СТОУН БЫЛ БЕЗ ПАМЯТИ ВЛЮБЛЕН, а вместе с ним, соответственно, был влюблен и «Христов Воин». Корабль представлял собой настоящие кущи. Стены покрывали мхи и папоротники, откуда произрастали и кедр, и лавр, и миниатюрная пальма, и остролист — вперемешку, вопреки всем законам природы. Из пола росли трава и плющ, вившийся вокруг опоры кресла Милены. И что еще чудеснее, теперь здесь были птицы. Они шуршали в листве, а иногда и пели — крупные американские малиновки и краснокрылые дрозды, крохотные английские вьюрки и зяблики. Были и другие птицы, Милене неизвестные.

Птицы Чехословакии.

Милена беспрестанно проигрывала в уме первую сцену «Комедии». Цветов она не замечала, ей сейчас было не до них. Она пыталась изыскать способ, который заставил бы первую сцену работать.

Первые пробные сцены были уже спроецированы. Одному полушарию Земли уже выпало в течение пятнадцати минут лицезреть дантовский лес — среди облаков, над горами. Терминалы с Земли доложили, что шоу пользуется небывалым успехом. Преобразование срабатывало даже в поистине астрономическом масштабе. Но Милену то, что она видела, не устраивало. Она считала, что лучше всего дантовская аллегория раскроется, если образность сохранится простой и четкой — даже буквальной. Ей нравилось представлять дантовский лес: мертвые сучья, отблески лунного света на извилистых пятнах стволов там, где отходит кора. Мягкая зеленая подстилка лишайника на наростах обломанных ветвей. Скрытное шевеленье в темноте, чьи-то крохотные настороженные глазки.

Для этого необходимо было представлять все стороны объекта. Милена убедилась, что ей это по силам. Каждая сторона всплывала в мозгу как бы обособленно, а затем разом фокусировалась в единый фрагмент пространства. Образ выстраивался фокус за фокусом. Плавающие образы вызывали у нее ассоциацию с картиной кубиста. «Кубизм для кубирования», — пришло ей в голову забавное, но в общем-то меткое определение. Пикассо, скажем, просто рисовал то, что видит. Так что процесс Преобразования — создания голограмм — не зря назывался кубированием.

Лес, который она создавала, был красивым, но не зловещим. Даже в темноте он смотрелся как сад. Дантовский лес представал символом падения человеческой души. В ее трактовке это была ужасная участь, которой подвергается, в сущности, красивый лес.

А символизм был здесь ни к чему. Суфлеры-вирусы уже и без того знали, что означает этот лес, и сами снабжали зрителя соответствующими ссылками. «Вот Данте пробирается по лесу, — подсказывали они, — “свою земную жизнь пройдя наполовину”. Вспомним Исайю, 38:10: “Я сказал себе — в преполовение дней моих должен я идти во врата преисподней”». Но и на этом вирусы не остановятся — припомнят еще и «Энеиду» Вергилия, с ее лесными сценами. Им будет известно, что озеро сердца здесь — это некий сосуд, где у человека кроется страх. Данте продвигается с трудом, волоча за собой вериги греха — соблазн и желание.