Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

всячески поносит всех своих предшественни­ков, особенно тех рассказчиков, кто сбивал ста­до с пути ложными надеждами. Идишского дья­вола, который пишет в 1943 г., легко можно на­звать главным преступником — каковым в тот момент был самый популярный идишский писа­тель в мире, Шолом Аш (1880-1957).

Нападки на Аша начались еще в «Сатане в Горае». Одной из основных причин для того, что выбор Зингера пал на период казацких мятежей 1648-1649 гг., было то, что Шолом Аш уже прото­рил эту тропу в романе Кидуш га-Шем («За веру отцов»; 1919)- Изобразив погромы Хмельницкого как внешнее проявление разгоревшейся на Украине гражданской войны, Аш завершил свою историческую сагу замечанием о парадоксаль­ном битохн, о вере в будущее. Башевис восполь­зовался идеей мессианской веры в тех же самых исторических декорациях и превратил ее в ужа­сающее видение апокалипсиса44.

Башевис ответил через десять лет «Раз­рушением Крешева» (Крешев; 1943)* К тому вре­мени Аш завоевал сердца идишских читателей своими хвалебными песнями братству христиан и евреев в идиллической сельской Польше. Так, «Улица Кола» (1905-1906) начинается длинным и цветистым описанием треугольника Западной Мазовии, куда входят Кутно, Жихлин, Гостынин, Гомбин «и несколько маленьких городков». В здешних полях нет загадки или музыки соседних регионов, они «плоские и однообразные... и кре­стьянин, который возделывает их, прост, как кар­тошка, которая растет тут». Подобным образом «еврей, родившийся в этой местности, приобре­тает больше от пшеницы и яблок, чем от синагоги и миквы»45. Чтобы не потерпеть поражение, пер­вобытный змей, Абсолютное Зло, тоже начинает рассказ с необычного описания Матери-Полыпи:

Крешев размером почти с самую маленькую буковку в са­мом маленьком из молитвенников. С двух сторон от го­рода растет густой сосновый лес, а с третьей течет речка Сан. Крестьяне в соседних деревнях беднее и живут обо­собленнее, чем любые другие в люблинской провинции, а поля у них самые бесплодные... И наконец, чтобы кре­стьяне никогда не избавились от своего прозябания, я за­разил их страстной верой. В этой части страны церковь есть в каждой деревеньке, а часовня — в каждом десятом доме. (Y194, Е 94)

За этим следует несколько резких замечаний о католической вере. В ответ на экуменические фантазии Аша дьявол припоминает еще более драматические моменты иудео-христианского противостояния: еврейские разносчики часто соблазняли молодых крестьянок в амбаре, «так что совсем неудивительно, что то тут, то там сре­ди детишек с льняными волосами, появляется один кудрявый черноглазый бесенок с крючко­ватым носом». Даже сюжетные линии повторяют друг друга. Крешевский Лейбл Шмайзер (почему- то переведенный Готлиб и Флаум как «Мендл- извозчик) — точная копия Ноте Жихлинера: оба они крепкие парни, которые гоняются за голубя­ми и за шиксами. Ноте, с его страстями благород­ного дикаря, провоцирует погром на улице Кола, который затихает, только когда на общинный ал­тарь приносятся его голуби. А в Крешеве анархи­ческие страсти разгораются не из-за отбросов ме­стечкового общества, а из-за его духовного цен­тра: от Шлоймеле, знатока Талмуда и каббали- ста. Поскольку эти страсти прячутся за мессиан­скими амбициями Шабтая Цви, они приводят к смерти героини и к разрушению Крешева.

Множество пародийных линий пронизывают демонические рассказы Ицхока Башевиса. Перед нами автор, который глубоко погружен в кухню современной идишской литературы, с успехом добивается свободы, обыгрывая идишских мэ­тров в их же собственную игру, творческую изме­ну. Одних манифестов — которые он в любом слу­чае прекратил писать после 1943 г. — не хватило бы для подрыва идеологических основ идишско­го секуляризма. В образе рассказчика-дьявола, пародируя истории, рассказанные прежде мно­го раз, Башевис смог низвергнуть низвержение. Если Перец и Аш вознесли местечковое прошлое притчами об индивидуальных подвигах и духов­ном возвышении, то Башевис прошелся по тем же местам, чтобы нанести окончательный удар по искупительным схемам, благодаря которым в первую очередь и возникла современная идиш- ская литература.

Башевис начал священную войну, чтобы освоить в своем творчестве войну, которая шла повсюду. Но демонический рассказ, светский эквивалент проповеди о геенне огненной, был только Другой стороной, ситра ахра46, восстановительной про­граммы Башевиса после Холокоста. Оставив в покое чертей, по крайней мере в роли рассказ­чиков, Башевис быстро, одно за другим, написал три сочинения, изумительные в своем гуманиз­ме: «Спиноза с Базарной», «Гимпл-дурень» (1945) и «Маленькие сапожники» (1945)- Здесь вместо того, чтобы нацелить свой дар пародиста на чу­жие произведения, Башевис вновь использовал собственных персонажей, сюжеты и изобрази­тельные приемы для описания борьбы во имя до­бра, а не зла47.

Гимпл-дурень и Зейделиус, Папа Римский, оба одиночки, чья умственная деятельность изолирует их больше морально, чем физически или метафизически. Умственные способности Гимпла защищены его положением сироты, его глупостью, тем, что он является мишенью насме­шек Фрамполя, и повторяющимися испытания­ми. Его желание любви, особенно любви Эльки, городской проститутки, и его сострадание к де­тям, особенно чужим, не дают ему делать зло и поддаваться искушениям дьявола. Для полноты изоляции после смерти Эльки Гимпл отправ­ляется в изгнание, становится странствующим мудрецом и сказочником и, наконец, приходит к утверждению потусторонней веры. Эти углубля­ющиеся уровни изоляции — цена, которую че­ловек платит за доброту в таком жестоком мире, как мир Гимпла. Но его прозвище не оставляет никаких сомнений в том, что Башевис видел в этом рассказе не пародию, а оправдание жизни, полной простой веры как моральной альтернати­вы. Происхождение слова там, как звучит клич­ка Гимпла на идише, отсылает нас к библейским Иакову и Иову, к третьему из четырех сыновей Пасхальной агады и особенно к сказке Нахмана из Брацлава «Мудрец и простак». Последний ближе всего стоит к герою Башевиса, потому что Гимпл достигает доброты в личной жизни, не осознавая, а затем сознательно отвергая зло и скептицизм, которые царят вокруг. Но в отличие от рабби Нахмана, Башевис не поддерживает в нас надеж­ду на всеобщее избавление. Самое большее, на что можно рассчитывать, — это любовь между мужчиной и женщиной, которая, в свою очередь, ведет человека к любви к Богу. Отношения Я-Ты требуют веры и отречения от мирских целей. Это относится и к «Спинозе с Базарной»48.

Еврейская литература в разгар Холокоста была формой расстановки приоритетов, где са­мым ценным источником для автора станови­лась еврейская Библия. Она восстанавливала для евреев фундаментальные понятия добра и зла, воздаяния и разрушения. Она была для них и величайшей семейной сагой. Действуя в русле европейской традиции, Башевис зафиксировал взлет и падение «Семьи Мускат»49 (1945-1950), обреченной на гибель вместе с большим горо­дом Варшавой и многочисленным еврейством Польши. В качестве рассказчика Башевис мог спасти только «Маленьких сапожников», скром­ное и работящее местечковое семейство и при­вести их в тихую американскую гавань50. И ро­ман, и рассказ