Три столицы - Шульгин Василий Витальевич

Основная масса военных сосредоточилась на Галлиполи, сдерживаемая военно-полевыми судами твердокаменного Кутепова. Уцелевшие корниловцы, дроздовцы, алексеевцы, марковцы были люди отпетые. Когда французы предложат расформировать корпус и прекратят выдачу продовольствия, многие из них решат пробиваться на север и даже захватить Константинополь. Но пока они устраивались, как могли, на каменистом Голом поле — Галлиполи. Сам Вр ангель со своим штабом располагался на яхте «Лукулл», стоявшей на якоре против Константинополя.

В. В. Шульгину не до писания книги. Он обращается в бывшее Русское посольство на Гран рю де Пера, чтобы хоть что-нибудь Узнать о своем сыне Ляле — Вениамине Шульгине, которого он видел в последний раз 1 августа на Приморском бульваре в Севастополе. Тот уходил на фронт «своей характерной, развинченной походкой, тянущей ноги». Младший сын — пятнадцатилетний Димка нанялся тогда матросом на миноносец и теперь вместе с флотом где-то в Бизерте, в Африке. Младший брат Павел умер от тифа. Старший сын убит петлюровцами. Племянник Эфем сидит в ЧК. Брат Эфема, Саша, валяется в очень тяжком состоянии в каком-то госпитале — В. В. получил телеграмму, в которой не указан обратный адрес. Брат Димитрий остался в Крыму, а жена и Володя Лазаревский — в красной Одессе…

Но Ляля, Ляля?! Был нехороший сон — на лбу, над левой бровью, у него пулевое отверстие. Говорит, другая пуля прошла около лопатки и еще одну пулю надо вынуть. И смотрит пристально. Проснувшись, В. В. еще долго видел Лялин взгляд, его глаза страдающей газели…

В главе «Константинополь (Из дневника 18/31 декабря)» книги «1920» он стоит вечером на мосту через Золотой рог, который напоминает ему Николаевский мост через Неву в Петрограде, наблюдает струящуюся толпу людей и «симфонию огней», размышляет об извечной борьбе между Россией и Турцией, оказавшимися в одинаково разоренном положении. Белые хранили верность Антанте. А здесь воочию убедились в презрительном отношении «держав-победительниц» и к русским, и к туркам. Горе побежденным! Горе слабым!

Русских «неистовое количество», и все хлопочут о визах в разные концы света.

В церкви при русском посольстве — служба. Молятся «о плавающих, путешествующих, негодующих, страждущих, плененных и о спасении их…».

В посольстве В. В. сказали, что о судьбе Ляли могут знать только в Галлиполи, в канцелярии генерала Кутепова…

Он на борту пароходика «Согласие». Плывет в Галлиполи, зарывшись в сено. Мерзнет, потому что с собой — ни тряпки. Лишь грязный носовой платок в кармане. «Яко наг, яко благ, яко мать родила», —   скажет он сорок пять лет спустя.

С парохода на берег он добирается на парусном баркасе, узнает у коменданта дорогу к русскому лагерю. Грязно, серо, скучно, тоскливо… Но вот палатки. Штаб. Он спрашивает о Ляле. «Нет, в списке наличных такого нет…»

24 декабря он бродил по снегу, столь редкому на широте Константинополя, разыскивая тех, кто указал бы ему на сослуживцев Ляли. Он сунулся было в палатку генерала, одного из помощников Кутепова, но из темноты ее послышалась отборная нецензурная брань. Впоследствии, когда все немного утряслось, В. В. послал к генералу секундантов, а тот, узнав, кого обругал, схватился за голову, тотчас написал письмо с извинениями, оправдываясь тем, что принял имевшего непрезентабельный вид Шульгина за недисциплинированного офицера, ищущего водку. Общественный статус Шульгина позволял ему вызывать на дуэль офицера любого ранга.

И все-таки он нашел командира Марковского полка, а тот велел разыскать непосредственного начальника Ляли. Офицер был измучен, и от черного, марковского, щегольского мундира с белыми кантами и погонами остались лохмотья. Зябко потирая руки, он рассказывал:

— Мы отступали последние… Южнее Джанкоя, у Курман-Кемельчи, вышла неувязка. Части перепутались, обозы запрудили дорогу. Давили друг на друга. Словом, вышла остановка. Буденовцы нажали. Тут пошли уходить, кто как может. У меня, в пулеметной команде, было восемь человек, две тачанки. На первой тачанке — я с первым пулеметом. На второй тачанке был второй пулемет, и ваш сын при нем. Когда буденовцы нажали, пошли вскачь, вкруговую, по полю. Наша тачанка ушла. А вторая тачанка не смогла. У них одна лошадь пала. Когда я обернулся, я видел в степи, что тачанка стоит и что буденовцы близко от них. В это время пулеметная прислуга, насколько видно было, стала разбегаться. Должно быть, и ваш сын был среди них… Вот все. Больше ничего не могу сказать. Это было 29 октября.

Офицер замолчал.

В. В. прервал затянувшееся молчание вопросом:

— В тот день рубки не было?

— Не было, —   ответил офицер на этот бессмысленный вопрос, хотя не мог знать…

В. В. возвращался в Константинополь в трюме на грязных канатах. Под Новый год, 31 декабря, он оказался у Константинополя. Но французы на берег не пустили. Кто-то поделился с ним банкой консервов. И он уснул у трубы. Перед сном он думал о «Старом Грехе» белых. Их осталась горсточка, но он убеждал себя, что их дело победит. Среди Белых было много Серых и Грязных. «Первые — прятались и бездельничали, вторые — крали, грабили и убивали…» Но «Белая Мысль» по-прежнему казалась ему прекрасной и непобежденной. Красные бессознательно идут к ней. «Но, боже мой. Ведь они уничтожили, разорили страну… Люди гибнут миллионами, потому что они продолжают свои проклятые, бесовские опыты социалистические, Сатанинскую Вивисекцию над несчастным русским телом»

С ним молоденькая Мария Димитриевна, дочь генерала Седельникова Так мы впервые узнаем о ней, ставшей его подругой, помощницей, а потом женой. До самой ее смерти в 1967 году Остается лишь гадать, где и как они познакомились.

На берег выпустили пассажиров всех национальностей. Кроме русских — особого народа: «без отечества, без подданства, без власти». Заступиться за них было некому.

В. В. печально глядел на Босфор и лодочную суету между его берегами, на которых раскинулся город. Сколько добивались проливов! И что бы стали с ними делать? Водрузили бы крест на Ай-Софию и… навязали бы себе вражду со всем мусульманским миром..

Мысли В. В. скачут, повторяясь. Он, как всегда, наблюдателен и парадоксален. А бессвязность размышлений — это от голода. Уже двое суток без еды. Сколько же еще французы будут заставлять любоваться красотами Константинополя… натощак?

Вокруг парохода снуют босфорские лодочники — «кордаши» В. В роется в карманах, договаривается с одним из них и сбегает на берег С Марией Димитриевной, надо думать.

И устраивается в здании русского посольства. Без ведома посла А. А. Нератова, назначенного еще царским правительством. Спит, где попало, без простыни и подушки, а рядом пристроились генералы и бывшие члены Государственной думы.

По утрам они бреются и говорят о русской застенчивости и безволии. Кто-то басит:

— Под пулеметы русский пойдет, тут он герой, а в обыкновенной жизни. Вот и государь был застенчив на троне, это его и погубило. Побеждают те, что чужих жизней не жалеют А мы все твердили о себе: «Дрянь, дрянь, дрянь!» И дотвердились!

Вот он побрился (теперь он брил и голову) и вышел в город.

Что делают русские в Константинополе?

Они ходят по улицам и ищут пропавших жен и мужей, детей, друзей, однополчан, ищут, у кого бы занять денег, ищут пропитания, пристанища.

Жуткое зрелище русские женщины. «Утонченные» (рисуют, пишут стихи, играют на фортепиано, знают языки), здесь все они курят, иные много пьют, нюхают кокаин и предаются изысканному разврату А на что еще годны эти хилые, изнеженные существа. Мужские лица — «расхлябанные» У западных европейцев мускулы лица подтянуты от постоянного напряжения воли.

Безволие проявляется и в том, что едва ли не все эмигрантские газеты издаются не русскими, а теми же евреями, что зачинали революцию.

«В Праге «Воля России» — Минор и К° В Праге «Правда» — Гикитсон и К° В Берлине «Время» — Брейтман. В Берлине «Руль» — Гессен и К°. В Берлине «Известия» — Конн. В Берлине «Родина» — Бухгейм. В Берлине «Отклики» — Звездич (еврей). В Риме «Трудовая Россия» — Штейбер. В Париже «Последние новости» — Гольдштейн. В Париже «Свободные мысли» — Василевский (еврей). А в 1905 году все политическое еврейство было едино в своей ненависти к исторической России».