Трилогия об Игоре Корсакове - Андрей Николаев

— По три-шестьдесят две, говоришь? — уточнил он.

Дешевле шестидесяти пяти рублей водка не попадалась и, хотя выпить хотелось все сильнее, Леня не отчаивался. Подхватив возле палатки бомжеватого вида мужичка, пообещавшего достать самогону, они оказались на Киевском вокзале. В переходе мужик за пятьдесят «деревянных» купил у цыганки бутылку. Распили ее на троих из железной кружки, пропитанной ароматами одеколона, в полупустом в виду позднего часа автобусе. Закусив мутное пойло горстью семечек Леонид, оглядевшись, стал тыкать пальцем в окно и, плюясь шелухой, объявил, что, как истинный патриот не может не выпить на святом для каждого славянина месте. В наступающих сумерках Корсаков узнал мемориал на Поклонной горе.

Несмотря на поздний час перед комплексом еще бродили туристы, порывистый ветер гонял по площади пластиковые стаканчики и обертки от бутербродов. Фонтаны еще не работали, но Корсаков решил, что это к лучшему — Леня мог заставить всех купаться.

Следующую бутылку купили в палатке и выпили ее на троих возле Змея, порубанного на порции Святым Георгием. Корсаков, первым принявший дозу, долго дышал открытым ртом под участливым взглядом Шестоперова.

— Ну, как?

— Ацетон пополам с бензином, — сдавленным голосом ответил Корсаков.

— Очень хорошо, — одобрил Леня, — наливай.

Мужик с готовностью налил треть кружки.

— Ну, за народ, — провозгласил Шестоперов, и залпом заглотил водку.

Пока он приходил в себя, мужичок быстро допил остатки, а осталась ему почти целая кружка. Шестоперов закурил.

— Вот тут я не бывал, — заявил он и, приподняв бровь, огляделся, — как-то скромно Зураб Константинович выступил. При его мегаломании можно было ожидать, что Змей будет размером с электричку. Поскромничал, явно поскромничал батоно Зураб.

— На храме Христа Спасителя отыгрался, — успокоил друга Корсаков, — и стены расписал, и лепнину сделал.

— Вот это размах! Бабла, небось, срубил…

— Князь Юрий ему аппетит немного подпортил. Слышал я, что когда Зураб сказал, сколько будет стоить роспись, Лужок ответил, что за такие деньги он сам храм распишет, причем цветными карандашами и в одиночку.

— А Петр стоит еще? — спросил Леня, — ну, возле парка Буревестника?

— Стоит, чего ему будет. Там теперь еще парк «забытых героев».

— Это как?

— Ну, памятники Ильичу, Феликсу, Ильичу-второму и остальным деятелям свезли и расставили. Дорожки, травка, беседки и они стоят. Хорошо.

— Едем, — загорелся Леня, — вот там и выпьем. Эй, народ, ты с нами? — он обернулся к мужичку.

Народ безмолвствовал по причине невменяемости. Видимо последняя доза впрок не пошла — мужичок, свернувшись калачиком, привалился к куску Змея и уютно посапывал, укрывшись от ветра видавшим виды плащом.

Леня поскреб подбородок.

— Живописцы своих не бросают! Бери его под руку.

Вдвоем они дотащили мужичка до автобусной остановки. Леня поймал частника на «Москвиче» и долго спорил о цене проезда до парка Горького, то слезливо жалуясь на тяжелую жизнь художника, то взывая к гражданскому самосознанию водителя. Наконец, сговорившись, погрузили мужика на заднее сиденье, Корсаков уселся рядом, Шестоперов влез на переднее сиденье.

— Поехали! — провозгласил он, точно первопроходец космоса, — эх, люблю вот так, с ветерком, в хорошей компании.

Водитель покосился на него.

— Если денег много, могу и с ветерком. Ты не смотри, что «Москвич», если его разогнать, так и не остановишь.

— Ты, главное, парк Горького не проскочи с разгону, — проворчал Корсаков.

Кутузовский сиял огнями, Триумфальная арка сверкала, напоминая новогоднюю елку. Леня высунул голову в окно и гавкал на прохожих и проезжающие автомобили, пугая водителей. Возле метро «Парк культуры» он осчастливил водителя парой сотен, заявив, что дальше они пойдут пешком. Мужичок спал, пуская слюни, как младенец, хотя, влекомый под руки, ногами перебирал вполне бодро. Три бутылки водки и бутылка воды «Святой источник», приобретенные в «Ночном шопе», сулили продолжение праздника.

Парк отдыха уже закрылся, огни на каруселях и Чертовом колесе погасли, и с моста парк казался таинственным лесом с буреломами и лешими, неведомо как возникшим в центре мегаполиса.

На середине моста через Москву-реку маялся парень лет двадцати с длинными волосами, в рваных кроссовках, джинсах и жилетке на голое тело. На картонке, висевшей у него на груди, крупными буквами было написано: «Щас прыгну», а ниже, мелким шрифтом: «Акция в поддержку национальных и сексуальных меньшинств». Парень с надеждой уставился на приближавшуюся троицу, но, разглядев, кто к нему подходит, потерял интерес и снова принялся бродить вдоль проезжей части. Редкие автомобили проносились, пассажиры не обращали на него внимания, ветер трепал волосы, а картонка норовила сорваться с шеи и улететь. Его то и дело передергивало от холода, зубы стучали, лицо было бледно-зеленого цвета. Шестоперов остановился, с интересом глядя на парня.

— Ну, родной, долго ждать то? — спросил он, перекладывая пьяного мужичка на Корсакова и со вкусом закуривая.

— Чего ждать? — парень приостановил свое хождение.

— Когда прыгать будешь, — пояснил Леня, подошел к перилам и, свесившись, прикинул расстояние до воды, — нет, не то. Вот если с Бруклинского моста — это да, это сила! Как харей — шмяк, и кишки наружу! А здесь… ну, утонешь. Если подождать баржу, или речной трамвайчик, тогда конечно интересней. Представляешь: народ пивко употребляет, девочек щупает, а тут ты, аки сокол ясный, хрясь о палубу! И народу развлечение и тебе весело. Череп пополам, мозги веером, мослы сквозь кожу повылазят — любо-дорого посмотреть!

Парень снова передернулся и, казалось, позеленел еще больше.

— Я телевидение жду, — буркнул он, — тогда и прыгну.

— Телевидение? — Шестоперов огляделся, — не приедет телевидение, милый. Поздно уже, холодно, темно. Им ведь что надо? Чтобы подробности были, чтобы запечатлеть каждую последнюю секунду молодой жизни, отданную за святое право трахать кого хочешь. Ты ведь за это живот кладешь? Молодец! Заждался народ, пригорюнился, надежду потерял, а как увидит тебя, порхающего… Кстати, как ты полагаешь, долго ли ты планировать будешь со своей картонкой?

— Ну, не знаю, — парень насупил брови, раздумывая.

— Секунды полторы-две, не больше. Только оторвался от перил и уже — бултых, и нету тебя.

— А если замедленной съемкой снимать станут? — с робкой надеждой спросил парень.

— Это другое дело, — одобрил Леня, — и крупный план: твоя испуганная морда, глаза, зажмуренные от ветра, сопли, слезы, мурашки по синей от холода коже. Красиво. Народ оценит, — он обернулся, — народ, оценишь?