Хаидэ - Елена Блонди

Хаидэ поддала пятками, и Цапля понеслась вперед, прошуршав высокой жесткой травой. По согнутой спине женщины билась растрепанная толстая коса, скакала на плечах сброшенная шапка.

Техути застонал и плюнул ей вслед. Дернув поводья, спрыгнул наземь и крикнул на косящего глазом Крылатку:

— Что глядишь, бревно?

Тот опустил голову и отошел, шевеля мордой траву.

А египтянин сел на корточки, бил кулаком по траве и ругался сквозь зубы, глядя перед собой и ничего не видя. Потом будто в насмешку пришла память, лениво развертывая перед глазами картины, виденные им прежде в воображении — царский шатер, княгиня в военном доспехе, черная туча несметного войска, звон мечей и приветственные клики. Постель, украшенная драгоценными тканями, обнаженные рабыни, ждущие мановения его руки, сосуды и вина, фрукты и ласковый свет. Корабли, с командами на борту, поедающие глазами его — царственного всадника, что махнет рукой, отправляя их за сокровищами.

Все это лишь сны? Насмешка, издевательская насмешка над тем, куда вела его судьба. Вырвав из мирной и спокойной жизни на берегу великой реки, у входа в маленький храм, после единожды приснившегося сна, в котором амазонка с волосами цвета солнца манила, обещая все блага мира, если он решится…

Решился. И что?

— Онторо! — крикнул он в сверкающую пустоту неба, — Онторо! Что мне теперь? Скажи?

Небо звенело трелями жаворонков. Техути затаил дыхание, прислушиваясь. Вдруг подруга прошепчет, ведь она помогала ему и указывала дорогу. И улыбалась так сладко, кивая и обещая, что все у него будет. А теперь у него — усталая женщина, разбитая горем, потерявшая все! И только он тащится за ней, как верный пес, чья судьба — зализывать ее раны. А кто утешит его? Ведь он тоже остался ни с чем. Да хоть бы это был его сын, его племя, его горести. Но все — чужое.

Посреди птичьих песен ему послышался тихий смешок. Озлясь, он встал, поняв, что и Онторо бросила его, насмехается где-то там, нежась в сладком саду, полном цветов и удовольствий.

Кликнув Крылатку, вскочил в седло и двинулся вслед за княгиней, мрачно обдумывая, что же делать дальше.

Но с теплым ветерком в ушах зашелестели еле слышные слова.

— Будь терпеливым, мой друг, мое удовольствие. Все движется в нужную сторону.

Он напряженно слушал. Послышалось? А может это его сердце пытается утешиться само? Все стихло, только медленный мерный топот сыпался по травам. Направляя коня, он усмехнулся.

— Где же эта нужная сторона… Пока что путь ведет в болото отчаяния, а не в сады удовольствий.

— Следуй за изгнанницей, — шелестнула трава, рассыпаясь под копытами, — она не ведает судьбы, но твоя судьба уже приготовила тебе дар. А я приду. Пусть только настанет ночь.

Жаворонки затрещали сильнее, издалека слышались крики уток и над головой, мерно кликая, пролетел лебединый клин. Степь говорила сама с собой, и в ее многоголосье больше не вплетался шепот черной Онторо.

«Ну, что ж. Я еще не стар, красив и быстр. Подруга одарила меня мужским очарованием, и я не пропаду нигде, пока есть в мире женщины».

Он смотрел на фигурку всадницы, что становилась больше. Чужая женщина, которую роскошные одежды, драгоценности, богатый муж и преданное племя, оказывается, делали много более привлекательной. И сейчас он не боится признаться себе в этом. Спасибо черной Онторо, что научила смотреть в лицо своему я. Он это он, его достоинства и недостатки, его таланты и его пороки. И все это он принимает. Ведь кто ему ближе себя?

Но пришла ночь, и он, забыв все свои размышления, лежал, держа у груди плачущую Хаидэ, усталую от долгого пути и бешеного приступа страсти, и сердце заходилось от счастья. Все что угодно, пусть бедность, пусть степное отшельничество, лишь бы — с ней! С ней!

Заснули вместе, дыша в унисон, будто он делал вдох, а она выдох, а после менялись. И счастье влюбленных было полным, таким полным, какое, быть может, не испытать во времена довольства и роскоши.

В самое глухое время, в далекий от рассвета час волка, Техути проснулся, открывая в темноту ясные глаза, будто не спал вовсе. И голова была ясна, прокручивала быстрые мысли, гоняла их, как зары по расписной доске тахтэ-нард, щелкала костяшками — отдавая каждой свое поле.

Он сел, бережно укрывая плащом спящую Хаидэ, и потянулся, с ощущением счастья напрягая каждую мышцу. Встал и пошел в ночную степь, испятнанную серебряным светом луны и черными тенями облаков, полную тихих песен ночных насекомых, шуршания мелких зверей и мягкого посвиста крыльев птиц-охотников. Странно, какое счастье плещется внутри, странно, что быть ему не с чего, а оно — есть.

А еще радость — Онторо не бросила его, обещала прийти.

Он шел, оглядываясь и подыскивая место, где можно сесть, чтоб вдруг проснувшись, Хаидэ не стала его врасплох, за тихой беседой. Или за…

— Сюда…

Ласковый голос вел к тонкой рощице, насквозь прозрачной, с кронами, держащими высоко над изогнутыми стволами плоскости мелких листьев. И подойдя, Техути сел, опираясь лопатками на теплый стволик, вытянул ноги со вздохом, как хорошо поработавший и сладко уставший человек. Улыбнулся, почуяв пряный запах чужеземных благовоний и протягивая руку, сплел пальцы с теплыми пальцами Онторо, что сидела за тонким стволом спиной к нему.

— Как же я рад тебе, ночная сестра.

— Ты рад не мне, любящий брат. Ты радуешься всем миру сейчас.

— Да.

— А знаешь, почему?

Он тихо засмеялся, вспоминая, как нежно и бездонно отдавалась ему Хаидэ, и как после, проговорив сотни ласковых слов, заснула в его руках, прижимаясь, как девочка, ищущая защиты.

— Знаю. Потому что я люблю и любим. Потому что я могу защитить ее, и она отдает мне себя.

— Бедный, бедный мой брат, разум твой темен, но это неудивительно, ведь ты столкнулся с такой силой.

— Что? О чем ты?

Он выдернул руку из ее ладони, а черная тень уже мелькнула, изгибаясь, протек лунный свет по тонким одеждам, на белую роспись лица легли мелкие тени от перистых листьев. Сидя напротив, она качала головой, сострадая.

— Выслушай меня, Техути. Слушай внимательно и ничего не пропусти. Я помогала тебе и ты добился, чего хотел. Ты обещал мне верить.

— Я… верю.

— По-настоящему. Потому просто выслушай, без возражений и подумай над услышанным.

Она сидела, скрестив ноги, голые колени блестели, как полированное дерево и так же блестели ровные зубы, когда начала говорить, тихо, втолковывая, как любимому ребенку мать толкует нехитрые, но верные истины, о том, что огонь обжигает, что в снегу можно заснув умереть, и что нельзя вкладывать руку в пасть бешеной собаке.