Аппетит - Филип Казан

– Положено? – переспросила она. – Я сегодня потеряла одного мужа, а другой восстал из могилы, причем вовсе не был мертв. Моя жизнь превратилась в сплошной розыгрыш! Я думаю, тебе стоит действовать побыстрее, Нино, пока не случилось что-нибудь еще более странное.

– Тогда завтра.

– Хорошо. И никаких герольдов.

– Клянусь.

И тут мы поцеловались по-настоящему. Никто не обратил внимания, кроме Сандро Боттичелли, а он видел все не так, как другие люди. Мужчина, целующий монахиню посреди Пьяцца делла Синьория под гирляндой из повешенных. Такое никогда не повторится, даже за тысячу жизней. Флоренция раскинулась вокруг нас: стены, башни, флаги. Горячее сало, лук, петрушка, свекольная ботва, баттута, потому что Флоренция начала готовить ужин. Весь этот вздор продолжался чересчур долго. Время идти домой, или в таверну, или в харчевню – поесть. А потом, завтра, жизнь начнется снова. И будет венчание в церкви Сан-Ремиджо. Надеюсь, там починят пол. Но сегодня вечером невеста и жених будут вкушать пищу в кухне старого дворца на Борго Санта-Кроче. Будет что узнать, будет что рассказать. Вкусы, по которым я так долго тосковал, откроются заново. Но сейчас и здесь были только повар и монахиня, а все остальное – лишь сплетни и шум.

Тем вечером труп Марко Барони забрали из монастыря Санта-Бибиана и протащили по Ольтрарно и мосту Понте Веккьо к веревке, ожидавшей его на Пьяцца делла Синьория. Болтали, что, когда тело повисло, вороны, кружащие над другими телами, закаркали и улетели – и еще целый день не возвращались к пиршеству. Это была неправда, но какая разница? Городу нужны были чудовища, и Марко Барони подходил лучше прочих. Сандро написал тело Марко на стене таможни вместе со всеми остальными предателями, так что Тессине приходилось ходить по Виа деи Гонди мимо двух своих бывших мужей, пока их не закрасили в тот год, когда в город вступил французский король. А поскольку их написал Сандро, они казались самой мертвой плотью, сохраненной какой-то некромантией, так что даже наводили на город страх. Их почти можно было понюхать, хотя они оставались всего лишь краской и штукатуркой. Так они вошли в память города, и так навсегда там останутся. Лучше, скажу я, когда помнишь ты, а не тебя.

Священник Сан-Ремиджо отказался обвенчать нас, пока не похоронят Марко. Это было за неделю до того, как сняли то, что осталось от Марко, и швырнули в Арно. Этого хватило священнику, но только не детишкам из Сан-Фредиано, которые обнаружили выброшенный на берег труп и таскали его по улицам на веревке, пока их отцы не заставили Синьорию снова похоронить его – в канаве за городскими стенами. Однако к тому времени пустую могилу Бартоло поправили и заняли кем-то другим, и Андреа Верроккьо послал своих людей, чтобы отбить со стены памятник старому мошеннику. Венчание было скромное: папа, Каренца, Маддалена Альбицци – Диаманте умер за пару месяцев до Бартоло, – мой дядя Терино со своей женой, Сандро Боттичелли, Леонардо из Винчи, Андреа Верроккьо. Леонардо хотел сделать для нас особую повозку.

– Какую-то самоходную телегу с ногами, – пояснил Сандро.

– С собачьими ногами? – поинтересовался я, припомнив, как однажды Леонардо чрезвычайно тщательно зарисовал маленькую собачку в боттеге Верроккьо.

– Нет, по-моему, с лебедиными. Что-то говорил о движущей силе и сцеплении. Рисунки изумительные, но, честно говоря… Ему нужно летать поближе к земле, этому парню.

На этот раз не было ни белого коня, ни золотого плаща, ни герольдов. Однако пока все не закончилось, пока кольцо не угнездилось на руке Тессины, а священник не произнес последние слова обряда, я наполовину ожидал, что Тессина сбросит маску и окажется Лоренцо де Медичи или что из-под пола выскочит Бартоло. Но ничего такого не случилось, и когда мы вышли наружу, на маленькую площадь, квартал Черного Льва занимался своими делами, как всегда. Мы устроили пир в доме моего отца, который теперь стал нашим домом. Тессина должна была по праву стать богатой, но Синьория конфисковала все, что могло хоть как-то относиться к семье Барони. Дворец, поместья в Мугелло и Кьянти – все это перешло в руки республики. Даже замок отца Тессины в Греве ушел туда. Сама Тессина, однако, была в полной безопасности. Гонфалоньер Справедливости даже издал особый эдикт, освобождающий донну Тессину от вины за любые преступления, совершенные ее мужьями. У жителей нашего квартала и даже дальше по городу она вызывала восхищение. Все, казалось, знали, что оба ее мужа так и не сумели осуществить свои супружеские права и она сохранила девственность, несмотря на постоянные атаки двух этих чудовищ… Вот так и вышло, что я женился на знаменитой девственнице.

Слава Тессины никоим образом не стерла память о моем унижении, розыгрыше про Елену и Париса. Сам розыгрыш вспоминали с удовольствием, но суть его преобразилась. Теперь об этом говорили как о мастерском выпаде мессера Лоренцо против его заклятого врага Барони. Жертвой розыгрыша, как объяснялось, был Бартоло, и для большинства людей моя роль в этом стала столь же важной, как и роль актера, одетого в доспехи Лоренцо: двигатель и реквизит – хороший, что и говорить, – но не более того. Однако один человек помнил все, как было. После венчания дома нас ожидал прекрасный резной расписной сундук, и когда мы его открыли, то нашли там аккуратно сложенный золотой плащ и ожерелье из золота и драгоценных камней: переплетенные золотые листья, самоцветные виноградины и свисающий с них золотой лебедь, весь покрытый черной эмалью и усыпанный жемчугом. А под ожерельем лежал документ, передающий право собственности на палаццо Барони, теперь называемое палаццо Латини-Альбицци, Тессине и заверенный тщательно выписанной, элегантной подписью Laurentius Medicea, Лоренцо Великолепного.

Я не помню самого пира: по какому-то капризу память не сохранила ни единого вкуса. Я знаю, что он наверняка был хорош, потому что за готовкой надзирала Каренца: дорогая Каренца, которая еще немного раздалась, оплыла, но осталась так же остра на язык, как всегда. Увидев меня, входящего на кухню, она уронила нож в гору лука, который резала, и отодвинула головной шарф вверх со лба, открыв волосы, теперь прочерченные белым, и сказала вполне спокойно:

– Madonna… А я только что говорила твоей дорогой маме о тебе.

– Говорила с мамой? – переспросил я, с открытым ртом застыв в дверях кухни.

– Не с ней, придурок! За кого ты меня принимаешь? И, кроме того, кто не рассказывает ничего мертвым? Я и тебе довольно часто что-нибудь говорю.

– Но я жив, Каренца! – Я подбежал и притянул ее к себе, и она была точно такой, как всегда.

– Я знала. Я всегда это знала, – снова и снова повторяла она, покрывая мое лицо поцелуями, крепкими до боли. – Мне рассказали, и я ответила: нет, этот мальчишка чересчур безумен, чтобы помереть.

Возможно, я не помню блюда с пира, потому что и незачем их помнить. Я вижу серебро, и цветы, и фрукты, и пар. Я вижу вино, льющееся из кувшина в кубок, и слышу стук ножей по тарелкам. Вижу моего отца, он улыбается; Каренцу – катаракта начала затягивать пленкой один глаз, – сидящую с нами как почетная гостья, а не служанка. Я вижу руку Тессины на белой скатерти, ее кожа почти так же бела. Я могу касаться ее, когда захочу, просто протянуть палец и коснуться. Мне тогда не нужно было ничего другого – и потом, я не нуждался в большем. Я хотел, да, и получал, слава Тебе Господи! Но нуждался ли? Чего еще может посметь желать мужчина? В этом мире стать целыми для сломанных вещей – необычная судьба, а я стал. Так что, возможно, я не помню пира, потому что сел за него без чувства голода. Аппетит должен в какой-то момент насытиться, иначе он становится родом безумия. Он становится гибелью и крахом.

Однако же я помню вкус из тех дней, когда только вернулся домой. Я проснулся один, потому что Тессина в какой-то момент ближе к полуночи ускользнула вниз и прокралась в комнату, которую для нее приготовила Каренца. Мы оба согласились, что Каренца – единственная персона во Флоренции, которой нельзя перечить, каких бы жертв это ни потребовало. Но прежде чем достичь согласия, мы достигли удовлетворения в моей кровати в комнате, которую отец оставил нетронутой с того дня, когда я сбежал после розыгрыша. А на следующий день я вытащил Тессину в город, потому что у меня имелось одно дело, которое необходимо было сделать в первую очередь.

Рынок оставался таким же, каким был всегда. Возможно, на золоченых плечах статуи «Изобилие» стало больше голубиного помета, но по-прежнему стояли лотки, а их хозяева выкрикивали знакомые слова; были мальчишки, направляющиеся в Бальдракку в надежде на утренние развлечения. Грудами лежали весенние овощи ярчайших оттенков зелени. Для фруктов было слишком рано, но продавались морщинистые сморчки, крошечные желтые морковки, побеги всего, чего только можно. Я провел Тессину по рядам к дальнему юго-западному углу площади, но мы еще даже не дошли, когда я вдруг остановился.