ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ - ГАРРИ ТАБАЧНИК

Закон об охране государственных границ, зачитанный Федорчуком, лишь начало. Андропов закрывает границу и изнутри. Почти полностью прекращается еврейская эмиграция. За границей распространяют слухи, что все, кто хотел, уже уехали. Что теперь на повестке дня вопрос о приеме обратно тех, кто жалеет о том, что уехал. Услужливые языки начинают усиленно сообщать об этом эмигрантам в Израиле и Америке.

Между тем в Москве объявляют о введении кодекса жителей коммунистических городов. Но объявляют войну не тунеядству и стяжательству. Это абстракция. Андропов объявляет войну людям, тем, кого он обвиняет в стяжательстве и тунеядстве. Рабочих он связывает круговой порукой, введя закон о трудовых бригадах. Отныне рабочим предлагается самим расправляться с теми, кого они сочтут ответственным за низкий заработок бригады. Смысл затеянного прост. Виновато не государство, не режим, а сами. Труд заключенных, приступающих к работе по команде. По этому образцу Андропов, если бы смог, построил бы работу на всех предприятиях. Хотя на спектакле во МХАТе он вместе со всеми аплодировал словам о недопустимости „казарменного социализма”,, именно такой социализм он имеет в виду. Другого он не признает. Его фантазия дальше подстегивания плеткой не идет. Он за плеточный социализм. Это его идеал. Это и идеал тех, кто его поддерживает. В народ они не верят. Он для них ничто. Они его презирают, ненавидят, боятся. Они верят, что он понимает одно — нагайку. Все это наводит на мысль, что андро-повское руководство придерживалось взглядов, выраженных в 1821 году Жозефом де Местром в его знаменитых,,Санкт-Петербургских вечерах”, где он писал, что „человек слишком слаб, чтобы быть свободным”, и потому ему нельзя доверять. Несмотря на все разговоры о прогрессе и о создании нового человека, для советских правителей человек по-прежнему остался таким же, каким его видел в начале прошлого века французский граф, проведший пятнадцать лет в русской столице. И доверять ему у них не было никаких намерений.

Все это происходит в обстановке нагнетаемой истерии поиска виноватых.

Свирепствуют „комсомольские патрули”, снимающие с приходящих поездов тех, кто едет в ближайший город за продуктами.

Опять созываются массовые митинги, на которых бичуются разного рода нарушители. Опять трудящиеся сами требуют принять против самих себя суровые меры. Белорусский рабочий, чье имя „Правда” зашифровала буквой „К”, заявляет: „Конец у пьяницы один — уволили меня. Считаю, еще долго со мной нянчились!” Милостивое государство идет навстречу и снисходительно принимает суровые меры „по просьбе трудя-щихся”.

Это по их „просьбе” вначале в Краснодаре, а затем и в других городах появляются ящики, специально предназначенные для анонимных доносов. Они были распространены во времена Сталина. Но еще никогда советский режим открыто не признавался в том, что „анонимки” являются для него официальным документом.

Андропову этого мало. Произволу он пытается придать законный характер. В лагерях начальство приобретает такую власть над заключенными, какой не имело и в сталинские времена. Оно вправе дать заключенному дополнительный срок практически за все, что ему не понравится. В одном лагере дали дополнительный срок за оторванную пуговицу, а в другом — за антисоветскую улыбку...

И, наконец, как свое политическое завещание Андропов оставляет закон о’’передаче служебной информации иностранным организациям. Ничего из того, что происходит в стране, не может быть сообщено, если только не прошло через официальные каналы. К служебной информации можно приравнять все. Все, о чем говорят советские люди, является частью чьей-либо служебной информации. Каленой печатью молчания приказывает Андропов запечатать уста страны. Народ должен безмолвствовать.

... „Она с мигалкой идет. С мигалкой... Курс 280... Баки сбросил... Наблюдаю в захвате цель... Курс цели 240... Повторите азимут... Мои действия?.. Цель уменьшает скорость... Я обхожу... Ну, надо было раньше... Куда теперь догонять?.. Я уже отстаю... Сейчас я ракету попробую... Пуск произвел... Цель уничтожил... Цель уничтожена. Выхожу из атаки”, — слова падали в тишину зала Совета Безопасности. Стараясь оставаться невозмутимым, избегая смотреть на экран телевизора, сидел советский делегат Олег Трояновский, пытаясь не слышать несущихся с пленки слов, эхом доносивших, что произошло в небе над Сахалином, когда советский истребитель расстрелял безоружный пассажирский самолет корейской авиакомпании, следовавший по маршруту Нью-Йорк — Сеул. 269 человек нашли свою смерть под советскими пулями в сентябре 1983 года, когда мир по всем данным вроде бы не находился в состоянии войны.

По разным странам проходили демонстрации тех, кто стремился предотвратить наступающую третью мировую войну. А она шла, не обращая внимания на демонстрации и протесты. Шла давно... То затихая, то вспыхивая новь... Ее жертвами были люди во Вьетнаме, Камбодже, Сальвадоре, Анголе, Никарагуа, Афганистане. Ее жертвами стали и пассажиры „Боинга-707”.

Для Андропова, столько лет активно участвовавшего в руководстве подрывными действиями в тылу западных стран, операциями террористов, т. е. необъявленной третьей мировой войной,уничтожение корейского самолета было всего лишь эпизодом ее. И не очень значительным. Пожалуй, его искренне удивило, почему вдруг мир, столько лет спокойно принимавший убийства коммунистами людей в разных странах, вдруг возмутился. Это оказалось неожиданным, и андроповский режим прибегает к своему испытанному средству — ко лжи, которую, по замечанию известного французского философа Р. Арона, применяет давно и систематически.

На Пушкинской площади, где у редакции „Известий” всегда вывешивают свежие газеты, озадаченные читатели каждый день встречались с новой версией событий. Вначале было полное отрицание. Затем, когда отрицать стало больше невозможно, признались, что сбили самолет, но тут же объявили его шпионским.

Генштаб даже решился организовать грандиозный спектакль, на котором, вооружившись указкой, маршал Огарков показывал, как двигались самолеты. Одно осталось без ответа. Если советские истребители в течение двух с лишним часов следили за самолетом, как они умудрились не установить, что это самолет пассажирский? Как не сумела в течение двух с лишним часов советская разведка установить, что самолет с такими номерными знаками является пассажирским? Почему, наконец, не смогли хваленые советские перехватчики посадить невооруженный гражданский самолет? Ведь какая была бы пропагандистская победа — захват шпионского самолета!

Почти месяц Андропов молчал. Когда же появилось его заявление, то все надежды на просвещенный кагебизм оказались окончательно похороненными. Генсек полностью оправдывал действия своей армии. Он не извинялся. Он не выражал желания возместить убытки. Он давал понять, что так будут поступать и впредь.

А шофер на московской улице с недоумением вопрошал: „Почему все так нас ненавидят?”. Этот вопрос ему следовало адресовать человеку в Кремле.

Если с приходом Андропова к власти строились предположения, какой будет его внешняя политика, то расстрел пассажирского корейского самолета показал, что вся его внешняя политика — это интенсификация необъявленной войны Западу. Как и раньше, продолжалась война в Афганистане. По-прежнему были нацелены на Запад, советские ракеты. Их стало больше. Когда же Америка ответила на расположенные в Европе советские ракеты установкой своих — Андропов попросту прервал переговоры. Он, как когда-то Гитлер, собирался уйти из мира, хлопнув дверью. Какой силы получился бы этот хлопок — неизвестно, в ход событий вмешалась болезнь генсека.

Последний раз его видели в сентябре. С тех пор он исчез.

Летом на улицах Парижа появились плакаты с фотографией Андропова, под которой стояла подпись: „Разыскивается по обвинению”, и далее следовал список его преступлений. Плакат указывал и последний известный адрес разыскиваемого: Кремль. Но в Кремле Андропова в это время не было.

Еще в июле, когда канцлер ФРГ Гельмут Коль прибыл в Москву, его встречу с генсеком пришлось откладывать дважды. Лишь на третий раз появился Андропов. „Я был болен”, — коротко сказал он. И как ни в чем ни бывало перешел к делу.

Не глядя на лежащие перед ним записи и тем самым демонстрируя, что несмотря на болезнь он знаком со всеми деталями, генсек вел переговоры. На немцев это произвело впечатление. Хотя они также обратили внимание на его нетвердую, шаркающую походку и сильно дрожащие руки. Скрывать это теперь было невозможно. К тому же за границей уже появились его фотографии, напоминающие последние брежневские. Новый советский вождь шел поддерживаемый под руки, как и старый. Почему вдруг появилась эта фотография в июле 1983 года? Пытался ли уже тогда кто-то проделать с ним то же, что он проделал с Брежневым, приказывая показывать его немощным и больным по телевидению?