Завтрашний царь. Том 2 - Мария Васильевна Семенова

кровом от бесконечных шегардайских дождей. С резными ставнями от столба до столба, чтобы знатным девам не досаждали крики торговок, не претили услаждать очи взводнем плёса, зеленью Дикого Кута, парусами Оток, лукоморьем Ойдригова Опина…

Сейчас все ставни были раздвинуты. Вельможи, стоявшие у облокотников, взирали на ту самую торговую площадь, где в ожидании волновалась толпа.

– Если тебе, боярин, – говорил Невлину Инберн, – надоест безыскусная каварда моих стряпок, вели доставить славнейшие яства из любого кружала. Здесь много быстроногих ночевщиков, пряженая рыба не успеет остыть, даже взбитые яйца не опадут.

Дворец был самым высоким строением в городе. Если смотреть с гульбища на Ватру и Лобок, взгляд скользил по крышам, гонтовым, тростниковым, дерновым. Они тянулись вдаль, утрачивая краски и очертания, пока не истаивали в серой дымке. За ними угадывалась Ойдригова стена.

– А какое пиво варят в «Ружном дворе», – облизнулся Мадан. – Почти совсем как твоё, Инберн!

Эрелис сидел в важном кресле и про себя улыбался, вспоминая разгневанную сестру. «Спешили в родительский город, чтоб в тереме засесть под замком? Не стерплю!» И ведь не стерпит. Ещё в Выскиреге приготовила сряду замарашки-чернавки, чтобы с Нерыженью в город сбегать.

Надо же сойму на плёсе опробовать: как это – большая вода?

Повсюду пройтись, где отца с матерью следы на камнях.

В каждом доме побывать из Космохвостова перечня…

– Если, высокоимённый, тебе вдруг захочется самому взглянуть на здешний почёт, – продолжал рассказывать Инберн, – вели отрокам проводить тебя в «Ружный двор». Там собираются лучшие купцы и ремесленные старейшины, чтобы рядить о делах. Я сам видел, как вершится судьба немалых богатств, притом под честное слово.

– А буде придёт желание… полюбоваться пышной красой, – вставил весёлый Мадан, – для того есть дворик ласковых девушек, готовых развлечь песнями и пристойной беседой. Это здешняя новизна, какой и в Выскиреге не знают!

– Дитя!.. – Невлин быстро покосился на царевича, шёпотом напомнил: – Мы в присутствии государя!

Эрелис чуть усмехнулся. Его считали невозмутимым, он это знал и был благодарен. Зачем видеть подданным, что мысли правителя неволей обратились к друженке, избранной для него городом? Он уже видел её, пока ещё издали.

Тоненькая, застенчивая… Пушистые ресницы… Одинокая кудряшка в углу чистого лба…

– Признаться, – сказал он, – я немного задумался, глядя на эти крыши. О чём шла речь, бояре?

– О том, – поклонился Инберн, – что шегардайские старцы для бесед с важными гостями избирают тишину и приличие «Ружного двора». Но те, кто ищет лакомой снеди, предпочитают, как ни удивительно, менее почтенное кружало – «Барана и бочку».

Эрелис сразу вспомнил «Сорочье гнездо». Цепир, Харлан, дядя Машкара…

– Менее почтенное? Почему?

– Не хочется оскорблять твоё ухо, мой государь. Поговаривают, там заставали городских воров, именуемых здесь посовестными. Хозяйствует в кружале бывшая непутка, а вечерами, по слухам, захаживает палач.

– Вот как.

«Сестре расскажу. Её позабавит…»

Внизу прокричал рог. Толпа на торгу заволновалась пуще, черёдники теснили народ, освобождая проезд. Первым явил себя красный боярин Болт Нарагон – в боевых латах, на верховом оботуре, сопровождаемый оружными «паробками». Выехав на площадь, боярин встал в стременах и приветствовал царевича взмахом меча. Следом, влекомая четвёркой быков, выдвинулась одрина. Длинная, широкая, медлительная в тесных городских стогнах. Темрюй стоял у колодок, опираясь рукой. Посреди настила на рогоже сидел смертник. Когда выехали на площадь, он встал. Жертва и палач разом отдали большой обычай, кланяясь престолу.

– Больно тощ, – забеспокоился Мадан, глядя, как полощется на ветру саван. – Выдержит ли обход?

Инберн возразил:

– Прости, царский гонщик, но такие чаще показывают стойкость, чем обильные плотью.

Позади одрины шёл Галуха с гудилами. Людской гомон почти заглушал голосницы, гульбища достигали обрывки. За игрецами, скрипя, катилась вторая телега. Вор на кобыле, две сплетницы в хомуте. В них летела всякая дрянь, заготовленная горожанами. Карман молча заслонялся руками. Сплетницы, лишённые возможности защититься, визгливо поносили метателей.

Толпа сразу смыкалась, заполоняя проезд, шла вихрями, круговоротами. В нестройном потоке выделялась маленькая дружина, упорно спешившая за повозками. Двое подростков, коротышка, кто-то ещё…

– Видел я прилюдные казни в Выскиреге, – сказал Эрелис. – Всюду чтут повинного смерти. Это достойно.

Инберн отмолвил:

– Нынешний обречённик умрёт по долгу раба, заменив хозяйского сына. Люди радуются, усматривая добрый знак в этой притче. Каждый здесь готов точно так же принять смерть за тебя, государь!

Когда-то давно в языке Левобережья слово «позор» означало просто зрелище. То были дни, когда Ойдриговичи посылали своих воевод преклонять Коновой Вен и ждали их обратно с победой. Ждали настолько уверенно, что ради праздника загодя выстроили торжественные ворота. Кто ж знал, что из-за Светыни так огрызнутся, что славные воеводы прибегут назад без штанов? Обветшалые ворота со временем разобрали, а «позор» стал… позором.

«Почему я дразнилку не сложил? Пока мог…»

Люди гроздьями висели на обгрызенных веками каменных пнях, устоях некогда прекрасных ворот. Ещё будут вторые и третьи кнуты, но они не так важны и значительны. Вот начало и особенно конец казни узреть – это да!

Телеги остановились.

Боярин Болт слез с оботура, взошёл по ступеням к важному креслу и сел.

– Да начнётся малая казнь!

Это касалось Кармана и сплетниц. Дурам-бабам показали плеть, они ударились в рёв, откупаясь слезами. Карман, как всегда, начал клясться, что ни разу не порот. На торговых казнях его отречение смешило народ, здесь почему-то стали кидать грязь и камни. Делать нечего, вор улёгся, обнял кобылу…

– За что-о-о? – недоумевал Заплатка, которому тоже досталось.

Темрюй поднял плеть. Карман сперва честно крепился, потом засучил ногами, завыл.

– И этот срам обходом везти? – поморщился Болт. – Людям омерзение, Богам Хранителям скверна!

Ягарма с Вяжихвосткой задрали головы, насколько позволил хомут, и громко, до седьмого колена сочли Кармановых матерей. Прилюдную славу через него упустить, ещё не хватало!

Темрюй вернулся на одрину. Тронул Мглу за плечо:

– Пора, малый.

Мгла приподнял руки. Палач стащил с него саван.

Бросил в толпу.

Подхваченная ветром, белёная рубаха вспорхнула сорванным парусом. Утратила опору на воздух, упала и мгновенно исчезла. Десятки рук растащили по ниточке, по клочку. Не такой сильный оберег, как верёвка казнённого, но тоже от несчастья заслон!

У телеги возник Хшхерше. Хромой да горбатый, конечно, отстали, и с ними слепой, но морянин приспел.

– Ты вот что, – сказал он Мгле. – Клыпе с Бугорком весь обход не осилить, я их к Последним сразу послал. Встретим там… ты крепись уж.

Мгла хотел поблагодарить, но голос напрочь замкнуло. Как уже было, когда его подвели к мукам: «Нет! Не порадую…»

Темрюю подали ушат воды и суконку. Он спросил, исполняя великий обряд:

– Под кнутом бывал ли когда?

Громко спросил, чтоб слышали все. Мгла мотнул головой, но тот же обряд возбранял верить. Темрюй намочил ветошку и крепко растёр широкую напряжённую спину. С тем, чтобы утаённые рубцы прежних порок белыми полосами прочертили кожу, разгоревшуюся под жёсткой суконкой.

Неслышимо прозвучало давнее, строгое, обращённое к другому: «В мыльню с чужими не соблазняйся!..»

Рубцов от кнута не