Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

спартанцы Академии, люди, преклоняющиеся перед античным культом тела и английскими школами-интернатами, с неутомимой энергией организующие игры в крикет, гимнастические упражнения на воздухе и круглогодичные купания в озере Сорё, из-за чего многие из собравшихся в зале молодых людей начнут мучиться от необъяснимых и болезненных приступов ревматизма еще до получения аттестата. Эти мужчины презирают остальных учителей Академии и считают их слабаками, так что дощечки паркета, разделяющие эти две группы, являются еще и символом представлений школы о противопоставлении духа и тела.

В углу стоит рояль, за которым сидит учитель музыки. Он и его рояль с раскрытым датским песенником, где музыка и большая часть текстов сочинены выпускниками Академии, символизируют третье представление, которое очень важно для школы и о котором говорил ректор: представление о дивной, упоительной датской природе.

Почти все, что я здесь только что описал, основывается на моих наблюдениях, а не на впечатлениях Карстена. Я беседовал со многими выпускниками и, разумеется, с Карстеном тоже, но общую картину я составлял сам. Карстен, конечно же, заметил, как стоят учителя, он увидел их пустые взгляды, увидел, как подергиваются их лица, дрожат руки, и их странную привычку бормотать что-то себе под нос и шевелить губами во время пения, чтобы скрыть свою боязнь открывать рот где-либо еще кроме кафедры в собственном классе. Конечно же, он все это видел. Но ничего особенного он не чувствовал, он даже не услышал ни одного слова из речи ректора, и позднее вообще не мог вспомнить, что за песни он пел вместе со всеми, а все потому, что был занят тем единственным, на что он из самых лучших побуждений тратил всю свою энергию, и что было важно для него всю жизнь — на исполнение своего долга. Всем своим видом он старался показать, что полон внимания, ни в коем случае не хочет выделяться среди остальных или показаться нескромным и что с нетерпением ждет того, как в этом лучшем из всех учебных заведений он в течение трех лет будет жить именно так, как от него ожидают ректор, учителя, ученики и в первую очередь — что было гораздо важнее — его мать. Полностью отдавшись этому желанию, он ничего не слышал и не видел, пока невысокий жилистый мальчик из какого-то старшего класса во время выступления ректора внезапно не открыл рот и не пробурчал раздраженно что-то себе под нос. Это проявление неуважения потрясло Карстена, и он обернулся к нему. Его встретил взгляд темных глаз, и мальчик, спокойно и нисколько не понижая голоса, сказал, кивнув в сторону ректора Роскоу-Нильсена, Шаркателя, стоящего на возвышении:

— Слышишь, как все эти духовные сопли прилипают к его усам?

Это на первый взгляд бессмысленное, небрежное и презрительное замечание западает в душу Карстена как отражение четвертой мечты Академии Сорё, мечты о бунте.

Может сложиться впечатление, что ученики Академии мечтают о восстании, строят планы мятежа, но на самом деле все не так, во всяком случае, все не так просто. Дело в том, что у учеников почти нет разногласий с учителями. Несмотря на обидные прозвища, несмотря на все мальчишеские ритуалы и солидарность воспитанников, о которой только что говорил ректор, учителя и ученики представляют собой единое целое. В основе солидарности мальчиков, создаваемых ими традиций и ритуалов на самом деле лежал восторг от осознания собственной избранности, от того, что они оказались среди лучших в стране, primi inter pares[53], попав в эту замечательную школу, где они, конечно же, так самозабвенно полюбят природу, что через сорок лет у них при воспоминаниях на глаза будут наворачиваться слезы, и где они в глубине души с огромным уважением относятся к учителям, потому что на самом деле считают, что те проповедуют ценности, над которыми, конечно, можно иронически подсмеиваться, но на самом деле ценности эти неоспоримы. Такая точка зрения, несомненно, объясняется тем, что Академия Сорё в то время, несмотря на все разговоры, что человек — сам кузнец своего счастья и все такое прочее, все еще являлась школой для высшего общества и для верхнего слоя среднего класса. Так что мятежные настроения возникали не в школе в целом, а лишь у отдельных учеников, как, например, того, что стоял позади Карстена в актовом зале.

Таких людей во все времена называли белыми воронами, уродами в здоровой семье и безнравственными личностями, и я не могу не чувствовать их неотразимой притягательности. Мне бы хотелось рассказать, что Карстен станет именно таким бунтарем и что бунт поселился в нем в самый первый день в актовом зале, а дальше только укреплялся. Но это было бы неправдой, представление о строптивом ученике возникло позднее, должно было пройти без малого двадцать лет, прежде чем датские писатели начали самодовольно изображать себя нескладными и развязными ниспровергателями порядка, которые заставляют весь класс смеяться и с легкостью могут обвести учителя вокруг пальца. В тысяча девятьсот тридцать девятом году таких молодых людей в Академии Сорё считали сорной травой и смутьянами, оказывающими пагубное влияние на молодежь и подрывающими ее жизнеутверждающий скаутский дух.

Карстен по натуре совершенно другой. Он всегда всех слушается, у него развито чувство долга, и в этот первый день в зале он с неприязнью отворачивается от возмутителя спокойствия и старается поскорей позабыть о нем.

И вот начинается его жизнь в Академии, проходит два года, и за эти два года Карстен получает две награды за прилежание и две награды за достижения в учебе, и понемногу становится школьной знаменитостью. Не то чтобы его имя часто упоминают, гораздо чаще говорят о том мальчике, который стоял позади него в актовом зале. Количество мелких скандалов, в которых тот был замешан за истекшие пару лет, равнялось количеству недель в году, а количество крупных превышало количество полученных Карстеном наград. В конце концов родителей мальчика попросили забрать его из Академии — эта формулировка прикрывала на самом деле тот факт, что из школы его вышвырнули. Он тоже стал легендарной личностью, и о нем рассказывали истории, но слава Карстена была другого свойства. Он с невероятным усердием выполнял свой долг и так старался, что воплотил в жизнь сомнительные представления своих учителей о прилежании и тяге к знаниям учеников Академии прошлого века. В течение этих лет Карстен ни разу не опоздал, и он не только не опаздывал, он приходил заранее, и не для того, чтобы подготовиться — это он, конечно же, делал накануне или еще раньше, в отведенное для домашних заданий время, — но чтобы еще раз повторить сегодняшний урок, и если