Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

В полумраке она казалась высокой и бледной, словно мраморная статуя. Она произнесла небольшую речь, в которой поведала Марии о том, как когда-то, в бытность миссионеркой в Китае, отправилась по реке Янцзы, выполняя задание Общества по искоренению ритуалов примитивных народов, и по пути встретила свою будущую коллегу, фрёкен Стрём, которая объяснила ей, что жизнь наша протекает как во сне — в полном и неизбывном одиночестве. После чего управляющая заперла Марию, которая не поняла из ее рассказа ни слова, в пустой каморке на чердаке здания, где усталая и напуганная девочка незаметно для себя уснула.

На самом деле, это был такой хитрый трюк. В интернате одновременно находилось до тридцати девочек, и большинство из них попадали сюда измотанными и нервными и во многом напоминали погибшую Софию — они не сомневались, что всё уже повидали в этом мире и надеяться им не на что. Дамы-управляющие считали целесообразным для начала устраивать прибывшим девочкам встряску, чтобы потом, проснувшись на следующее утро так, как проснулась Мария, они почувствовали красоту мира, словно в один из дней Творения.

Когда она открыла глаза, через чердачное окно в ее каморку заглядывало солнце, слышалось пение птиц, и где-то вдали голубело небо. Она поднялась с кровати, обнаружила, что дверь уже не заперта, и вышла в коридор. Тут ей выдали ее форму, и, надев ее, она начала в интернате свой первый день, который оказался примерно таким, как и все последующие, — еды было вдоволь, по утрам поднимали флаг, потом работали в саду, на огороде или на клумбах роз, играли во что-нибудь на газонах, собирались для пения псалмов, а фрёкен Смек рассказывала о годах, проведенных в Китае.

С самого первого дня время для Марии утратило значение. Она забывала, сколько уже провела в интернате, с трудом вспоминала, какой нынче день недели, — будущее для нее не существовало. Время обретало смысл лишь тогда, когда нужно было посчитать, сколько осталось до того дня, когда ее наградят серебряным значком с монограммой Кристиана IV за то, что она много раз первой приходила к подъему флага и на утренние песнопения. Мария провела в Аннебьерге три года и почти все это время думала, что будет теперь жить здесь всегда. Интернат для нее стал Раем, которым две дамы управляли властно и с любовью, и все потому, что происходило это в тысяча девятьсот тридцать девятом году, а не на сорок лет раньше, в те времена, которые и породили слухи о нечеловеческих условиях жизни в воспитательных учреждениях.

Во многих отношениях Аннебьерг соответствовал нашему представлению о том, как надо обращаться с юными девушками, оставшимися без родителей, которые сбились с пути и провалились в трясину городской жизни, но вот теперь они оказались в деревне, носят голубые блузы и белые юбки, едят малину со сливками в саду под акациями, купаются в соленой воде фьорда, пропалывают благоухающие кусты роз, кормят щебечущих птичек, вдыхают запах полей и в каком-то смысле обрели и отца, и мать в образе двух управляющих, и поэтому снова могут быть теми, кем большинство из них на самом деле и является, а именно маленькими девочками.

Лишь две мысли вызывали страшные опасения управляющих. Во-первых, они боялись внешнего мира. Для них он начинался там, где кончался Аннебьерг, а именно с ужасной проселочной дороги, к которой разрешали приближаться только самым старшим и пользующимся наибольшим доверием воспитанницам, и только тогда, когда им положено было полоть или поливать дальние клумбы, где дамы распорядились посадить большие кусты чайных роз, чтобы посетители еще на подступах к интернату чувствовали, что здесь обитель невинности. Посетителями были в основном посыльные, которые привозили в Аннебьерг молоко и всякую бакалею, и все они были примерно одного возраста с фрёкен Смек и Стрём — им было за пятьдесят, и связано это было со вторым опасением дам-управляющих. Их вторым опасением, вторым и последним, была чувственность девушек, к которой они относились как к болезни, чему-то вроде туберкулеза. Среди множества миссий, которые, по их мнению, должен выполнять интернат, одной из главных была роль некоего санатория, где девочки могли бы восстановиться после приступов чувственности, и для профилактики рецидивов применялись два различных метода. Первый заключался в использовании фрёкен Смек ее миссионерского голоса, которым она в свое время громко задавала такт гребцам на реке Янцзы и которым она теперь пользовалась, когда нужно было прикрикнуть на пару воспитанниц, которые оказывались слишком близко друг от друга:

— Что вы тут третесь друг об друга!

Метод этот был весьма действенным, и стоит к тому же добавить, что обе дамы каждое утро обязательно заглядывали в банные помещения, где старшие девочки мыли младших, и частенько без предупреждения наведывались в дортуары. Вторым методом был строжайший запрет покидать интернат. У некоторых воспитанниц были какие-то родственники, к которым они могли бы съездить, но даже им не часто разрешали отлучаться. Совместные выезды за пределы интерната также устраивались крайне редко. Отправлялись, как правило, на пляж или к ближайшим достопримечательностям, выбирая при этом какие-нибудь заброшенные памятники, где обычно было безлюдно, руины крепости, рунические камни или древние погребения. Фрёкен Смек в этих поездках неизменно вспоминала свою жизнь в тропиках, а фрёкен Стрём, подобно шустрой охотничьей собаке, бегала взад и вперед по периметру стайки девочек, добросовестно оберегая их от окружающего мира, который не ровен час преподнесет сюрприз и нашлет на них то, чего дамы опасались больше всего, — мужчину.

Большинство воспитанниц нисколько не возражали против такой жизни, было бы бестактно и ошибочно начать возмущаться тем, что, ах, как же так, бедные девочки не видят мальчиков. Представление о том, что разделение полов наносит огромный, непоправимый ущерб, получило широкое распространение значительно позже. К тридцать девятому году оно еще не сформировалось, и уже тем более так не могли думать девочки в Аннебьерге, которым пришлось пережить немало неприятного с мужчинами, так что они гораздо лучше чувствовали себя здесь, в безопасности.

Для Марии Йенсен в эти годы все складывалось как нельзя удачнее. Она стала любимицей управляющих и во всех отношениях образцовой ученицей. Уже в самый первый день она отдала им свой полицейский шлем. Шлем оказался у нее с собой, потому что у копенгагенской полиции давно уже появилась новая форма и все сочли шлем Марии не иначе как старым хламом. Никому и в голову не могло прийти, что эта хрупкая заплаканная девочка когда-то пробила голову одному из их сослуживцев, чтобы заполучить этот шлем, и поэтому они не стали отбирать его у нее. Когда Мария