РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ И ЕЁ ВРАГИ - Доминик Ливин

Члены «Могучей кучки» - особенно болезненно воспринимало то обстоятельство, что двор предпочитал покровительствовать иностранной музыке и платил иностранным исполнителям гораздо больше, чем их российским собратьям. Кампания, направленная на изменение этого положения дел, в лучших традициях национализма девятнадцатого века сочетала индивидуальные интересы и националистические чувства среди части только что появившегося профессионального среднего класса.

Еще более очевидным и важным оказался существенный сдвиг в природе российской правящей элиты, который постепенно происходил на протяжении девятнадцатого века. К 1900 году ядро политической элиты составляли бюрократы с долгосрочной карьерой, в подавляющем большинстве русского происхождения и гораздо менее склонные к космополитизму, чем аристократические придворные Екатерины II или Александра I. Учитывая интеллектуальные и политические тенденции девятнадцатого века, не приходится удивляться, что большинство этих людей полагало, что государство должно распространять русскую культуру и язык по всей империи и предоставлять им превосходящие позиции в пограничных землях, где до этого преобладала, к примеру, высокая польская, немецкая или шведская культура. Поэтому не приходится удивляться значительному уровню культурного высокомерия «большой нации» по отношению к малым народам империи, чьи культуры, как считалось, не имеют исторического значения. Такое высокомерие было в то время общеевропейской нормой* Более того, даже если русские официальные лица и не разделяли этого мнения, они все равно могли полагать, что распространение русской культуры и консолидация чувства русской национальной идентичности везде, где это только возможно, были самым надежным путем сохранения империи.

Сейчас должно быть довольно ясно, почему царская элита, столкнувшись с проблемами современной империи, сделала своей главной стратегией попытку превратить возможно большую часть империи в нечто напоминающее русское национальное государство. Неудивительно также, принимая во внимание российскую систему управления, что средства, использовавшиеся для консолидации нации, куда больше напоминали принудительную и агрессивную мадьяризацию, чем маневрирование Вестминстера, обхаживающего и уговаривающего белые колонии с целью создания некоей формы большой британской имперской федерации.

Хотя в одном довольно существенном аспекте британская и русская внутренняя политика имели больше общего друг с другом, чем каждая их них в отдельности - с венгерской. Управляя многими неевропейскими народами и территориями, и британцы, и русские не включали большинство из них в свой проект консолидации империалистического государства. Для британцев в этом не было ничего нового. Заморские колонии всегда были конституционно отдельными территориями, и англичане безоговорочно отвергали идею ассимиляции их небелого населения. Ассимиляция в Российской империи по традиции шла гораздо более быстрыми темпами, большой процент аристократии имел татарские или кочевнические корни. Однако к девятнадцатому веку вследствие европеизации российской элиты желание ассимилировать неевропейцев стало постепенно уменьшаться, В системе законов возникло понятие инородцев, которые не подлежали ассимиляции (разве что, пожалуй, в самом отдаленном будущем) и на которых не распространялись права и обязанности остальных подданных российского государства. В 1900 году в эту категорию входит почти все коренные таежные, степные, кочевые и мусульманские народы российской Азии. Более того, режим в то время практически не предпринимал никаких усилий для интеграции европейских мусульман в русское национальное сообщество. Даже обращенных в христианство татар только с очень большой натяжкой можно было назвать русскими в любом культурном смысле этого слова. К тому же в последние десятилетия перед революцией не только подавляющее большинство мусульман отвергало идею обращения в православие, но и многие давно обращенные, но лишь поверхностно христианизированные общины склонялись к обратному переходу в ислам. При этом царский режим обычно с подозрением относился к мусульманским реформаторам, которые пытались ввести русский язык и современные общеобразовательные предметы в исламские школы, образованные при мечетях и находившиеся, следовательно, вне правительственного контроля. Как правило, в таких случаях Санкт-Петербург предпочитал поддерживать консервативные исламские силы, пытавшиеся защитить изолированную религиозную идентичность мусульманского населения.

Перед Российской империей еще не встала капитальная политическая задача вовлечения массы мусульманских народов в государственную образовательную систему.

Что касается христианских меньшинств, то государство в это время уже пыталось использовать их школы для насаждения русского языка, русской культуры и идентификации, а также, до определенной степени, политической лояльности, В течение двух десятилетий перед 1914 годом количество школ существенно выросло, и, если бы не война и революция, можно вполне реалистично предсказать, что почти поголовное начальное образование было б России делом самого ближайшего будущего. Однако в качестве механизма, предназначенного для русификации населения, образовательная система обнаруживала весьма значительные недостатки. Властям было очень сложно контролировать и инспектировать школы, разбросанные по огромной территории. Даже там, где они существовали - реже в сельской Украине, чем в России, - деревенские школы обычно представляли собой убогие трехгодичные заведения с одним общим классом. Учителями в 1906-1917 годах были в основном женщины, причем положение сельских учителей было крайне бедственным, и они редко пользовались авторитетом у русского крестьянства. Живя в бедности и изоляции, они, как правило, в полной мере разделяли недоброжелательное отношение интеллигенции к царскому режиму Многие из них были социалистами, а некоторые - революционерами. Режим не доверял учителям, пытался установить над ними жесткий контроль и, безусловно, не мог рассчитывать на них как на помощников в деле привлечения деревни - русской и нерусской - на свою сторону. Это представляло яркий контраст с той ролью, которую школы играли в воспитании патриотизма и имперских настроений среди британской или немецкой молодежи, а также с тем осознанием важности и значительности своей миссии, с которым французские учителя отправлялись на завоевание Франции ради нации и республики.

Таким образом, не подлежит сомнению, что в 1914 году русский царизм был весьма далек от решения основных проблем империи. Наоборот, по мере распространения среди населения грамотности и политического самосознания трудности режима по управлению многонациональной империей должны были только возрастать. Опыт революции 1905 года и последовавшая за ней частичная демократизация прессы и парламентской жизни укрепили положение и уверенность в своих силах интеллектуалов-националистов, которым стало проще встречаться, организовываться и даже находить понимание в крестьянской среде как раз накануне Первой мировой войны.

Тем не менее в 1914 году нерусское население все еще не представляло серьезной угрозы существованию империи. Его большинство по-прежнему составляли крестьяне или кочевники, которых интеллектуалам-националистам было не так просто привлечь на свою сторону. Многие малые народы нуждались в протекции России. Они боялись немцев, поляков и турок больше, чем русских, или просто воспринимали существование империи как fait accompli в эпоху империализма. Но в любом случае оплотом царской власти была великорусская центральная часть России и ее города. Режим, удерживающий этот регион и его коммуникации, почти всегда оказывался в состоянии заново навязать свою власть пограничным землям, как это сделал царский режим после революции 1905 года и как это удалось сделать большевикам после 1917 года. И как бы в последние десятилетия его существования ни осложняли жизнь царскому режиму национальные проблемы окраин, чисто русский социальный и политический кризис всегда представлял для него неизмеримо большую угрозу.

Кризис в России имел много общего с теми трудностями, которые испытывали другие небогатые государства европейской периферии - так называемые государства второго мира. Средний класс в этих странах был намного меньше, собственность защищена хуже, а политика - потенциально более радикальна и жестока, чем в богатых странах Северо-Западной Европы. По этим показателям Россию более уместно сравнивать с Италией, Испанией или Венгрией, чем с Германией, Францией или Британией. Дорога каждой из этих периферийных стран к демократии или конституционализму в двадцатом веке не была усыпана розами. Все они в течение какого-то времени (некоторые из них - десятилетиями) находились под властью правых авторитарных режимов. Венгрия, как и Россия, пережила в 1919 году большевистскую революцию. Ее большевистский режим был свергнут иностранной (румынской) интервенцией. Иностранной армии куда проще достичь Будапешта, чем Москвы, а Румыния в то время была гораздо больше заинтересована в том, какой режим находится у власти в Венгрии, чем далекие Франция и Британия - в свержении коммунистического режима в России,