Кто если не ты - Юрий Герт

— Я прошу вас не беспокоиться обо мне, Леонид Митрофанович. Я повторю то же самое любой комиссии.

— Тем более, уважаемая Вера Николаевна. Вы многим рискуете. Очень многим. Очень...

Угроза?..

Она стремительно поднялась, жалея, что не сделала этого раньше.

— Вы идете со мной, Алексей Константинович?

— Я прошу вас не впутывать меня в эту... эту...— его губы нервно подергивались и тряслись, одни они только и жили на помертвевшем лице.— С меня достаточно...

— Значит, вы , решили пожертвовать ребятами, чтобы спасти...— ей хотелось крикнуть: свою шкуру! — но он был до того ничтожен и жалок в этот миг!

— Спасти честь школы,— договорил за нее Белугин, прихлебывая из стакана жидкий чай.— Честь школы, уважаемая Вера Николаевна!..

Ей повезло. В райкоме еще горел свет. Едва она вошла, девушка с веселыми кудряшками, сидевшая в пустой приемной, захлопнула книгу и резво ударила по клавишам пишущей машинки.

— Да, есть, но он занят...

На хлипкой, с облупившейся краской двери кабинета висела новенькая табличка под стеклом, в узенькой рамочке светлого багета: «Первый секретарь Е. Карпухин».

Вера Николаевна вдруг улыбнулась и вместо того, чтобы попросить девушку доложить, присела напротив двери. Время от времени она поглядывала на табличку, продолжая улыбаться; жесткие черты ее лица смягчились, и в глубине проснувшихся глаз засветилась несвойственная им добрая лукавинка. Девушка удивленно косила в ее сторону, продолжая стрекотать на машинке.

Открылся кабинет, из него вышла говорливая кучка ребят. Вера Николаевна услышала.

— Хоть бы в руках этот самый журнал подержать...

— Да ладно тебе, сказано — аполитичный...

Вера Николаевна поднялась, чтобы напомнить о себе. Девушка скользнула за дверь и через минуту вернулась.

— Занят...

— Долго еще?..

— Откуда я знаю? Приемные часы... Куда же вы?..

Но Вера Николаевна уже входила в кабинет.

— Вера Николаевна!

— Да, Женя, это я.

— Что же вы?..

— Но ведь часы приема кончились...

Секретарша растерянно постояла, потом уважительно и недоуменно посмотрела на дверь и тихонько вернулась на свое место. Снова греметь на машинке она не решалась — двери в райкоме были тонкие, да и, кроме того, она чувствовала себя неловко, заставив ждать странную и, вероятно, близко знакомую секретарю посетительницу. Она потянулась, поправила кудряшки и со вздохом подумала, как трудно угодить Карпухину: начнешь печатать — выскочит, велит прекратить; будешь сидеть сложа руки — устроит разгон: почему бездельничаешь?.. На всякий случаи она вытащила катушки с лентой и разложила их перед собой - так безопасней....

Из кабинета доносились голоса:

— Володя Михайлов? Он в порту...

— А Самохина помните?..

— Славу?..

— Да! Он еще у вас на уроке шпаргалкой подавился...

«Учительница», — сообразила машинистка.

Потом голоса стали глуше, и Карпухин сказал:

— Мы уже рассмотрели это дело со всех сторон, и я лично...

Наверное, она ответила ему резко, потому что Карпухин вдруг начал заикаться и басок у него сорвался:

— Н-н-нет уж, п-п-позвольте, мы не позволим, что бы нам... Пускай сначала п-п-покаются, а п-потом...

Кажется, она догадалась: речь шла о тех ребятах, которых разбирали сегодня на бюро... И еще об активе — уже несколько дней к нему лихорадочно готовился весь райком, сам Карпухин готовил доклад, и она дважды перепечатывала его на машинке. Инструктора читали какую-то пьесу и потрепанную тетрадку с заглавием «Прочь с дороги» и громко смеялись, а в докладе было много слов, начинающихся на «анти»: антипатриотичное, антиобщественное, антисоветские... Она работала в райкоме недавно и не понимала всего, что печатала, было ясно только самое главное: те, о ком говорилось в докладе, задумали совершить что-то нехорошее, даже страшное, и было удивительно, как эта учительница еще заступается за них.

А из-за двери слышались те же самые слова, которые имелись в докладе и начинались на «анти»,— их произносил Карпухин, — и другие: «талант», «смелость», «неопытность», «извратили». Учительница выговаривала их убежденно и негромко.

Она слушала с все нараставшим любопытством, и теперь ей почему-то хотелось, чтобы победила эта немолодая женщина, явившаяся в райком уже в десятом часу вечера, хотелось, быть может, просто оттого, что она чувствовала себя перед нею виноватой, и оттого, что Карпухин говорил с ней грубо, почти кричал, а ей вообще-то не очень нравился Карпухин. Она прокралась поближе к двери.

— Подумай, Женя, у тебя своя голова...

— Есть кое-что повыше, чем моя голова! И вообще — что вы меня учите!

— Такая уж у меня профессия, Женя, учить...

— Надо было раньше, Вера Николаевна, раньше! А теперь у меня другие учителя!

— Ничему хорошему, видно, ты у них не научился...

— А вы... Призваны воспитывать молодежь, а выгораживаете самых отъявленных... А на последнем пленуме ясно говорилось: искоренять...

— Сколько ты уже в партии?

Последовало молчание — и снова запальчивый карпухинский голос:

— Почти год!

— А знаешь, Женя, это не так уж много...

— Для меня вполне достаточно! Вы, может, двадцать лет в партии, а не понимаете, что партия требует...

Резко скрипнул отодвигаемый стул, раздались шаги — машинистка отскочила от двери. Ей показалось, что сейчас произойдет что-то страшное. Но она еле расслышала тихий голос учительницы, презрительный и печальный в одно и то же время:

— Нет, Женя, ты — еще не партия... Ты глупый и злой мальчишка, с которого надо бы снять штаны да хорошенько выпороть... Только так, чтобы все видели...

Карпухин выскочил вслед за нею, с красным ошпаренным лицом и яростно поднявшимися реденькими волосками на плешивой макушке:

— Вы еще ответите за свои слова, Вера Николаевна! Это-то я вам устрою!

Она остановилась у выхода, посмотрела в его сторону пустым, ушедшим в себя взглядом — и вышла.

Закрыв глаза, Карпухин с силой провел тугим кулаком по плоскому лбу — и только теперь заметил машинистку, которая стояла, прижавшись к стене затылком.

— Тебе тут что нужно? — заорал он, до предела выкатив свои маленькие глазки,

— Я... печатаю...

— Домой! Марш домой! — прокричал он так, что на шее проступили набухшие вены. — Марш! Дождетесь вы у меня — все запляшете!...— Он бросился в кабинет. Вздрогнули стены. Листы, лежавшие возле машинки, посыпались на пол. Подпрыгнула, звякнула и упала, брызнув осколками, табличка в рамочке светлого багета...

Женя Карпухин... Как же, когда же он стал таким?.. Встречаясь мимоходом с ним на улице, она почему-то представляла себе не того рослого, самоуверенного молодого человека, который. всякий раз вежливо приподнимал шляпу и обещал как-нибудь зайти, а прежнего — озорного мальчишку, весельчака, завзятого гармониста, без которого не обходился ни один школьный вечер. И ростом был он самый маленький в классе, а потом, за год, вымахал выше всех... Отец погиб на фронте, у матери осталось пятеро... Однажды, когда он решал у доски, по партам пробежал смешок: на самом видном месте у него протерлись брюки... Она купила на барахолке новые, отнесла матери — на другой день он отказался отвечать и страшно надерзил ей. В перемену, когда она осталась с ним в классе наедине, он бросил ей на стол сверток: «Возьмите себе, нам не нужно...» Глаза у него были оскорбленные и злые. В учительской он плакал, отвернувшись к окну, а она стояла рядом и молчала, потому что он все равно не мог понять, что ей покупать уже некому...

И теперь, в кабинете, она впервые увидела перед собой не того упрямого мальчишку, который так и продолжал ходить в школу в латаных брюках, а другого, совсем другого человека — только глаза у него были самолюбивыми и злыми, как тогда, когда он бросил ей сверток... Отчего он стал таким?.. Нет, здесь не только горячий характер, как она надеялась, идя к нему, все гораздо сложнее, гораздо...

Лишь плеск призрачной, почти невидимой струйки фонтанчика нарушал сонную тишину двора. С минуту она постояла перед знакомым зданием райкома партии, глубоко вдыхая дымок папиросы.

А может быть, и раньше в нем было то, чего она не разглядела? Уроки, отметки, школьная самодеятельность, посещения на дому, когда он угрюмо молчал, а мать засыпала ее жалобами на судьбу... А дальше, дальше что скрывалось в глубине мальчишеского сердца?..

Ребята пришли к ней, именно к ней, хотя уже год, как она не встречается с ними на уроках... Значит, они верили ей, знали, что она поймет... А она? Расписание, планы уроков, методические вопросы, совещания — а дальше?.. Где-то, за всем этим, споры, встречи, попытки осмыслить и понять что-то, гораздо более важное, чем формулы тригонометрии... А на уроке - Белугин... Почему же активной оказалась не она, которая верила ребятам и которой верили ребята, а Белугин, ставший для них воплощением школы и всяческого в мире зла?..