Кто если не ты - Юрий Герт

Потом он вышел в степь — бесконечную, плоскую, застывшую, и, оглядевшись, заметил, что стоит недалеко от того места, где год назад читал Мишке свою поэму, и решил, что ушел, недостаточно далеко — от дороги, по которой пылила машина, и от города, который раскинулся позади, с торчащей, как указательный перст, белой крепостной колокольней.

И зашагал дальше — в степь, навстречу голубизне, простору и пустоте.

14

Не надо,— тихо, но твердо сказала Кира, удерживая Мишку, который порывался броситься вслед за Климом.— Дайте человеку побыть одному. Сейчас ему никто не поможет.

— Так ведь надо же что-то делать! — Мишка тоскующими, растерянными глазами окинул молчащих ребят.— Надо же что-то делать!

На райкомовском крылечке появился Алексей Константинович. Он осторожно, словно боясь скрипнуть, затворил дверь, неслышно ступая, спустился вниз, и сутулясь больше, чем обычно, и отворачивая в сторону голову, быстро пошел по дорожке мимо ребят.

— Алексей Константинович! — крикнул Лешка, первый заметив директора.

Алексей Константинович еще ниже пригнул голову и ускорил шаги.

— Алексей Константинович! — еще раз крикнул Мамыкин и бросился за директором.

Алексея Константиновича окружили ребята, преградив ему путь, и он, со своей мягкой, несколько настороженной улыбкой, оглядывал то одного, то другого, и при этом глаза его под очками щурились, как будто их резало яркое солнце.

— Как же так получается, Алексей Константинович? — неуклюже переступая с ноги на ногу, заговорил Мамыкин.— Как же так могли? За что, Алексей Константинович?..

Хотя голос у Лешки был тонким и звучал скорее жалобно, чем возмущенно, рядом с хиловатой фигуркой директора он выглядел грозным гигантом.

— Вы о чем это, Мамыкин? — переспросил Алексей Константинович, непонятливо улыбаясь и продолжая щуриться.

— А вы что, не знаете? — с неожиданной и какой-то отчаянной смелостью крикнул маленький Лапочкин, выскакивая вперед.— Не знаете, да? Вы же там были, были, вы же все слышали, а теперь — о чем, да?

С губ директора вдруг пропала улыбка, лицо стало похоже на окно, на котором внезапно захлопнули ставни.

— Вы слишком много себе позволяете, Лапочкин! — непривычно низким голосом сказал директор.— Смотрите, как бы вас тоже...

Он переложил портфель из руки в руку и, выпрямив плечи, прошел сквозь кольцо молчаливо сторонившихся ребят.

— А что нас? А что нас? А что вы нас пугаете, Алексей Константинович? — крикнул Лихачев, бешено выкатив вслед директору глаза.

Никто не ждал наказания, столь строгого. Будь оно менее строгим, пожалуй, с ним бы согласились. Но именно потому, что оно оказалось таким строгим, оно было и несправедливым, несправедливым уже по самой своей сути. Исключить из комсомола, выгнать из школы! А за что?..

Ребята негодующе шумели. Надо куда-то идти, чего-то требовать. Куда?..

— Мы поднимем всю школу! — кричал Лихачев, возбужденно встряхивая кудрявым чубом.— Всю школу!

— И что дальше? Повышибают всех из комсомола...

— Зачем — повышибают? Всех — не повышибают,— задумчиво проговорил Ипатов.

— Как бы мы еще кого не повышибали,— мрачно добавил Лапочкин, выпячивая свою тщедушную грудь.

— Дайте же мне сказать,— вмешалась Рая Карасик, размахивая своими пухленькими ручками.— Ведь это же еще не окончательно, ведь так! Ведь если завтра на активе Клим выступит, его ведь могут восстановить?..

Она с наивной радостью, как будто пораженная собственным открытием, заглядывала в разгоряченные лица.

— Чего ты кудахчешь? — сказал Ипатов.— Ты что, Бугрова не знаешь? Не станет он выступать, как им хочется...

— Но как же, как же!..— затараторила было Карасик, но Майя перебила ее:

— Нет, девочки, Клим и правда не станет...

Она сказала это серьезно и просто, и ее темно-карие глаза на мгновение просветлели от странной гордости и сделались похожими на два больших прозрачных кристалла.

С нею никто не спорил. Но когда заговорили снова, строя один проект невероятнее другого, Игорь, слушавший всех с терпеливой скукой, сказал:

— Бросьте... После драки нечего махать кулаками,.

Это было так, но именно потому, что это так и было, никто с этим не согласился. И все поддержали Мишку, когда он предложил:

— Может быть, все-таки сходить к Вере Николаевне?.. .

— А что она может сделать? — дернул плечом Игорь.

— А ну тебя с твоей философией,— вспылил Лихачев.— Что, что! Она — секретарь партбюро, вот что!

— Верно, ребята, айда к Вере. Вера — правильный человек,— сказал Лешка и решительно распахнул калитку.

За ним двинулись остальные.

Небольшая комната была очень светлой и белой. Здесь все было белое: занавески на окнах, накидка на кровати, скатерть, чехол на диванчике... И было что-то морозное в этой снежной белизне. На стене над кроватью висели три увеличенных портрета — один мужской и на двух других — мальчик и девочка, лет по пяти. На столе лежала пачка тетрадей.

Вера Николаевна что-то делала на кухне. Судя по портфелю, небрежно брошенному на стул, она недавно пришла. Она появилась перед ребятами оживленная и подрумяненная кухонным жаром, держа в одной руке тряпочку, в другой — сковородник, в домашнем халате, повязанном сверху передником.

— Мы к вам,— сказал Мишка.

— Вижу, что ко мне,— она улыбнулась своей скупой улыбкой — одними глазами в узких разрезах век, и переложила портфель со стула на тумбочку.— Садитесь.

— Нет,— сказал Мишка, не двигаясь с места.— Мы не одни. Нас много.

— Пусть войдут остальные.

— Нас очень много,— сказал Мишка.— Мы пришли с вами поговорить...

— Как комсомольцы с коммунистом?

Эти шутливые слова, произнесенные преувеличенно-серьезным тоном, напомнили Мишке прошлый приход — с Климом — когда речь шла о пьесе. Он облизнул толстые пересохшие губы и откашлялся, стараясь прочистить слипшееся горло.

— Понимаете, Вера Николаевна,— начала Майя своим высоким звонким голосом,— мы пришли... мы пришли к вам...— и вдруг отвернулась к стенке, и было видно, как затряслись ее плечи.

Вера Николаевна шагнула к ней и положила руку на ее голову.

— Успокойся, девочка...

Потом она перевела сердитый взгляд на Мишку и Лешку, которые бестолково топтались у двери.

— Что такое, наконец, случилось?..

Вместо ответа Лешка махнул рукой:

— Идемте, Вера Николаевна...

Ей объяснили все, когда она вышла на террасу. Терраса не вмещала всех ребят, они стояли внизу, почти заполняя маленький дворик, и серая дымчатая овчарка уже не лаяла, а только негромко рычала, забравшись в конуру.

Сначала говорили все сразу, и Вера Николаевна ничего не поняла, потом все замолчали, и стало слышно только Игоря. Он рассказал обо всем коротко и толково. И лицо Веры Николаевны, утратив прежнее, домашнее выражение, стало снова суровым и серьезным, как в школе.

Она ничего не сказала. И только когда Игорь смолк и в наступившей тишине с отчаяньем и надеждой прозвучал Мишкин голос:

— Надо что-то делать...— она машинально повторила:

— Надо что-то делать...

Она ушла и вернулась через несколько минут — уже в повседневном своем темном платье, с узенькой сумочкой. Ребята потянулись за ней.

— Вера Николаевна, и мы с вами,— сказал кто-то.

— Нет,— сказала она,— я сама знаю, что мне делать.

И ушла, прямая, высокая, с торчащими на плоской худой спине бугорками лопаток.

— А где Кира? — встревоженно спросила Майя.

Мишка огляделся, ища глазами Киру.

Ее не было.

15

Лиля уже приготовилась усесться за учебники, но — вот беда! — запропал куда-то сиреневый карандаш, которым она помечала каждый повторенный билет, обводя номер аккуратным кружочком. Она могла бы взять любой другой карандаш, но ей не хотелось, ей нужен был именно этот, сиреневый!

Она порылась в ящике и открыла портфель, чтобы перетряхнуть его еще раз, когда в комнату ворвалась Люда Жерехова.

— Как, ты еще ничего не знаешь?.. О господи! — закричала она с порога.— Их всех поисключали!

Ее янтарные глаза восторженно блестели, жиденькая косичка расплелась, на плечо свисала мятая розовая ленточка.

— Кого... поисключали? — тихо переспроспла Лиля.

Из раскрывшегося портфеля выпорхнула тетрадь и вслед за нею — сиреневый карандаш. Он подпрыгнул, ударившись об пол, и закатился под этажерку.

Жерехова носилась по комнате и без умолку верещала, пересказывая подробности.

Лиля прервала ее:

— Почему ты думаешь, что меня это интересует?

— Не придуривайся, Лилька! — расхохоталась Жерехова с наглой откровенностью.

— А я тебе говорю, меня это ни капельки не интересует! — повторила Лиля, чувствуя, как жаркая струя разливается у нее по щекам.

Она торопливо наклонилась, подняла тетрадку и карандаш и положила их опять в портфель.