Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

— Сильнее! Еще! Еще! Хорошо! — только шептала царица Мария.

Больше у царицы Федор Басманов не был, а встречая в коридорах ее ледяной взгляд, не переставал удивляться — та ли эта женщина, что извивалась под ним с такой горячностью.

Однажды к Федору Басманову подошел князь Вяземский и тихо поинтересовался:

— Ну как тебе царица? Вправду хороша женка у Ивана Васильевича?

Пересохло в горле от страха у постельничего. Не думал он, что его тайна станет достоянием красавца Вяземского.

— Что ты говоришь такое?! — искренне возмутился Басманов. — Бога на тебе нет!

— Да есть Бог, смотри, — охотно показал Афанасий нательный крест. — Ты не бойся, никому не скажу. Я сам к ней захаживаю. Не баба, а огонь! Ее страстью только печи во дворце зажигать.

— А обо мне как узнал? — малость успокоился Басманов. — Царица сказала?

— У Марии потайная дверь в покоях есть, так она ее в тот день для меня открыла.

— Не видал я дверь.

— Не видал потому, что она эту дверцу занавеской прячет. Приоткрыл я занавеску малость, а ты на царице как демон прыгаешь. Подождал я немного за дверью, когда ты свои порты заберешь, а когда ты ушел, я к ней явился.

— А царица что? — подивился Федор.

— Приняла она меня, как и прежде. Не мог я уйти, обиделась бы государыня.

— А дальше чего?

— Хм… Дальше чего? Целовала меня шибко, так что ее и на меня хватило.

И, усмехнувшись, ушел, оставив озадаченного Басманова наедине со своими мыслями.

Пиры, которые стали проводиться у царицы, уже ничем не отличались от тех, какие в свое время проходили на царской половине дворца: и плясунов не меньше, и веселье такое, что кипятком льется через край, но главное— девок было не меньше. И если ранее царь подбирал девиц сам, то теперь он доверял вкусу Марии Темрюковны. Все отобранные девицы чем-то напоминали царицу: были, как правило, чернявые, худосочные, с тонкими талиями, да такими, что можно переломить двумя пальцами; не уступали девки царице и в темпераментности — были так же горячи, как вскипевшее молоко. И царь уже без стеснения после каждого пира указывал пальцем то на одну, то на другую девицу. Они вы порхали из-за стола с легкостью вечерних мотыльков и следовали за царем с той покорностью, с какой невольницы идут за своим повелителем.

Не все знал Иван о своей супруге и совсем уж не догадывался о том, что часто этот пир продолжался без него, а главным хозяином был князь Афанасий Вяземский. Царица прогоняла девок, закрывала комнаты и наедине пировала с красавцем. И князю не верилось, что час назад Мария была холодной, как лед на Клязьме, а сейчас покорна, как рабыня, и ласкова, как домашняя кошка. Мария ласкала князя Вяземского с тем жаром, о котором не подозревал и сам Иван Васильевич, и нерастраченная нежность водопадом обрушивалась на голову Афанасия Ивановича, грозила завертеть, затопить его в водовороте разбушевавшихся страстей.

— А ежели царь прознает? — шептал Афанасий, погрузившись в мягкие покрывала. — Убьет?

Нежным прикосновением Мария Темрюковна гасила опасения князя.

— Не убьет! Не посмеет! Я сама ему голову отверну.

Афанасий улыбался. Это было близко к правде: если кто и мог справиться с Иваном Васильевичем, так это такая фурия, как царица.

Не оторвет Иван голову своей супружнице, не под силу. А если и надумает столкнуться с царицей, то разобьется хрупкой скорлупой о ее характер, который ничем не уступал в прочности броне ратника.

Легче стало Афанасию Ивановичу, авось и вправду государь не засудит.

И сам князь Афанасий Вяземский тоже не знал всей правды о царице. Видно, гулял в ее крови такой бес, который не давал Марии Темрюковне покоя, вот оттого стала она засматриваться на молодых окольничих боярской Думы, и месяца не прошло, как она сумела поменять шесть любовников из ближайшего окружения царя, которые теперь поглядывали на Ивана Васильевича совсем другими глазами— как-никак познали жену самого самодержца всея Руси!

За первые полгода совместной жизни у Марии Темрюковны было не меньше любовных связей, чем у Ивана Васильевича в холостое время. Казалось, государя совсем не заботило благочестие жены, если его что-то и волновало, так это женская половина дворца, до отказа наполненная прехорошенькими девицами.

Ненадолго царя смутила смерть митрополита Макария, который являлся духовником Ивана и оставался последним человеком, который, нахмурив брови, мог высказать государю обидную правду. Иван Васильевич побаивался сурового старика с детства, хотя митрополит не драл его за уши, не шлепал за шалости по мягкому месту, но мог пригрозить венчальному отроку Божьей карой, отчего у государя надолго пропадало желание баловаться. Митрополит Макарий смотрел всегда на Ивана Васильевича так, как будто из поднебесья, переродившись в карие глаза, взирал на отрока сам Господь. И с уходом Макария государь подумал о том, что не существует уже на земле той силы, которая способна была бы осудить его. Иван Васильевич был выше всех, выше епитимьи, наложенной на него, и только небо могло быть ему судьей.

Некогда митрополит казался Ивану всесильным, как может быть не ограниченной в своей власти Господня воля: суровый старик изгонял из храма и наказывал отступников, крестил язычников и по-отечески журил царицу, и вот сейчас в дубовой домовине лежало только подобие великого старца.

Еще год назад при одном его появлении в монастырях трепетала вся братия, игумен сгибался последним послушником, а прочие старцы видели на челе митрополита печать Святого Духа.

В малолетстве государя митрополит Макарий был безраздельный господин, а бояре, обращаясь к святителю, частенько путали слова — «государь» и «владыка»; митрополит был таким же батюшкой для московитов, каким Василий Третий был для своих холопов, и ни один вопрос в боярской Думе не проходил мимо пытливого ума благочестивого монаха. Макарий карал и миловал, рвал грамоты о мире и принимал послов с челобитной. Если кто и обладал полной властью при малолетнем государе Ваньке, так это был московский митрополит Макарий.

Величие владыки отпевали при витых пудовых свечах, в просторном притворе Благовещенского собора. Почивший митрополит был безмятежен и тих. Если чего и не хватало в храме, так это его могучего баса, от хрипотцы которого трескались соборные фрески. Не поднимется митрополит, так и будет лежать, несмотря на громкоголосое пение церковного хора. Теперь уже не добудиться, навсегда присмирел митрополит.

И первый раз за последний год Иван Васильевич отменил молодецкий пир, а девкам наказал не появляться во дворе, пока благочестивый дух митрополита Макария не отойдет на суд в небеса. Вместе со всеми государь тянул: «Аллилуйя!» — ив ретивости не уступал певчим. Два раза он приложился рукавом к глазам, видно, было что вспомнить государю, а так чего ему тосковать! А потом по-прежнему сделался торжественным и строгим.

Хоронили митрополита всей Москвой, с колокольным звоном и с великим шествием, и это погребальное торжество совсем не походило на скромное бытие благочестивого старца. Если и отряжался Макарий в епитрахиль, так это на великую службу, а так, по-обычному, шастал в простом рубище по Москве.

Таким и запомнился Ивану митрополит.

Опустели митрополичьи палаты: дьяконы разбежались, а послушники, оплакав смерть своего благодетеля, разошлись по сторонам, только остался в комнатах владыки запах ладана да по углам оплавленные свечи в лампадках. А в келье митрополита мелко билась в потолок чадящая струйка. Душа Макария предстала мерцающим огоньком и успокоится только на сорок первый день, когда догорит последняя капля воска.

По-иному смерть митрополита встретила царица Мария.

Государыня-матушка невзлюбила старика сразу, и что мешало объявить Марии открытую вражду владыки, так это его высокий авторитет как главы русской церкви. Это была такая высота, на которую не могла замахнуться даже властолюбивая черкесская княжна. Если что и оставалось Марии Темрюковне, так это затаиться и тихо дожидаться кончины престарелого митрополита.

А когда Макарий преставился, Мария подняла голову, и бояре зашептались промеж себя:

— Высунула жало, змея!

Взор царицы Марии обратился на бывшего протопопа Благовещенского собора Андрея. Десять лет священник исполнял обязанности духовника царя, а потом постригся в Чудовом монастыре, поменяв мирское имя на схимное — Афанасий.

Смиренный и улыбчивый Афанасий снискал расположение царя, и Иван на исповеди доверял монаху самые сокровенные тайны. Бывший духовник царя был ларчиком, в котором аккуратно складывались сокровенные помыслы самодержца, а вот ключиком к ним будет митрополичий крест, который царица Мария выпросит для Афанасия у самодержца.

В последний месяц Мария сошлась с Василием Грязным[78]. Как ни опытна была царица, но даже она не могла ожидать, что в таком тщедушном тельце могло прятаться столько страсти, а потом, расслабленная и усталая, она вспомнила русскую пословицу: «Малая блоха сильнее кусает». Долго не могла отсмеяться царица, заражая своим безумным весельем грустных боярышень.