Ашборнский пастор - Александр Дюма

В одно мгновение фортепьяно стало на свои четыре ножки, руки Дженни быстро прошлись по клавишам от самого высокого до самого низкого регистра; каждая издала соответствующий звук; серьезных поломок можно было не опасаться.

Правда, пианино оказалось немного расстроенным.

Но такую неисправность могла устранить сама Дженни.

Она не отходила от инструмента, пока не настроила его и не сыграла с выразительностью, и ранее мне знакомой, но показавшейся мне совсем новой в нашей ссылке, тот романс, который сочинил для нее отец и слова и ноты которого он прислал ей вместе с пианино в день ее рождения.

Вы не можете даже представить, дорогой мой Петрус, контраста между этим темным залом с его разрозненной трухлявой мебелью, с его мрачными почерневшими стенами и этой сладостной музыкой, даруемой изящным клавесином, и этим свежим голосом, слетающим с розовых уст!

Мне казалось, что я вижу, как дрожат от изумления и фаянсовая посуда в сундуках, и картины в рамах, и пламя в камине.

Окно оставалось открытым, чтобы пропускать к нам последние лучи осеннего солнца, которое до конца октября словно сопровождало уходящий год, и гармония через оконное отверстие изливалась наружу подобно тому, как сквозь трещины сосуда просачивается заключенный в нем аромат.

В эту минуту под окном проходил какой-то крестьянин и, услышав музыку, застыл, словно пригвожденный к своему месту.

— Аr Gorrigan! — воскликнул он, зовя одного из своих спутников.

Тот подбежал.

— Фея! — вырвалось у него.

Затем к этим двум крестьянам присоединился третий, четвертый, пятый, и через десять минут полдеревни толпилось перед пасторским домом.

Когда Дженни кончила играть, они все еще стояли в ожидании, ни о чем не смея просить, но все еще не теряя надежды вновь услышать музыку.

И тогда я попросил Дженни, чтобы она продолжала играть и петь.

Крестьяне поняли, о чем я ее просил, и все закричали в один голос:

— C'houaz! C'houaz! («Еще! Еще!»)

Дженни улыбнулась и пела для них столько, сколько им хотелось.

Наконец, поскольку наступила ночь, она поднялась и раскланялась перед своими слушателями; тогда они зааплодировали, и старый бард, о котором я уже упоминал, чинно выступил вперед и произнес два стиха валлийской песни:

Hag an evned a gan ur c'han Ker kaer, ma tav ar mor ledan!

В переводе это означало:

Сладко пела птица, неустанно,

Так, что смолкли волны океана.

И все слушавшие Дженни ушли со словами:

— У жены нового пастора стая соловьев, закрытых в большом ящике; она их заставляет петь, когда ее о том попросят, даже если просят бедняки… Храни Господь жену нового пастора от проклятия дамы в сером!

V. НОЧЬЮ

Упоминание дамы в сером, о которой говорили при мне то и дело, везде и всюду, возвращало мои мысли к той странной легенде даже тогда, когда мой ум был занят чем-то совсем иным.

Но, должен признаться, страшная легенда тревожила мою душу настолько, что не было нужды мне о ней напоминать.

Я решил сделать все возможное, чтобы выяснить истоки этой загадочной истории.

Начал я с просмотра приходских архивов.

Каждый вечер в то время, когда Дженни вышивала или рисовала у огня, питаемого остатками старой мебели наших предшественников, я приносил кипу актов рождения и смерти, садился за стол и с невиданным рвением читал все эти наводящие сон записи, не пропуская ни единого листочка.

Дженни посматривала, чем это я занимаюсь, и ротик ее не раз приоткрывался, несомненно чтобы спросить меня об этом.

Но вероятно догадываясь, какая странная мысль меня гложет, она смыкала уста, так и не произнеся ни слова.

Я видел ее порыв, но, словно боясь ее признания в том, что и ее гложет та же тревога, не решался спросить: «Что ты хочешь мне сказать?»

К сожалению, эти старинные книги записей содержались весьма небрежно; не хватало документов многих лет, в том числе и 1643 года, года, когда Кромвель овладел крепостью Пембрук и обратил в руины все деревни графства.

После трех месяцев тщательных разысканий я ничего еще не нашел.

Однако я не отчаивался, и наконец в мои руки попал пожелтевший листик бумаги с небольшой и едва читаемой записью, которая, похоже, имела отношение к предмету моих розысков, хотя уверенности в этом у меня не было.

В этой записи шла речь о небольшом каменном кресте, который стоит в углу кладбища и, согласно преданию, водружен на могиле женщины, покончившей жизнь самоубийством.

Вот, дорогой мой Петрус, воспроизводимый дословно текст этой записи, лишь усилившей мое любопытство:

«В год 1650-й от Воплощения Христова, я, Альберт Матрониус, магистр богословия и пастор этой деревни, велел поднять и починить небольшой каменный крест, установленный в углу кладбища.

Да ниспошлет Господь УПОКОЕНИЕ смертным останкам несчастной, почиющей здесь в могиле!»

Слово «упокоение» было дважды подчеркнуто.

К чему другому могло относиться это слово «УПОКОЕНИЕ», если только достопочтенный доктор Альберт Матрониус не желал упокоения душе особы, погребенной под этим камнем с тем, чтобы, вкушая наконец упокоен и е, ей недостающее, она мирно лежала бы в могиле, так же мирно, как те души, которых ничто не тревожит?

Было ясно, что я, подобно охотнику, обходящему огороженное пространство, напал на след.

Однако, найдя этот след, я сразу же его потерял.

И правда, какой вывод мог я извлечь из этой записи, если даже предположить, что она относилась к даме в сером?

Текст говорил мне о том, что похороненная под каменным крестом женщина не обрела упокоения, даруемого после смерти христианской душе, но он не говорил мне, какое событие, какое злоключение, какое бедствие привели к утрате этого упокоения.

Правда, на такой вопрос предание давало свой ответ: «Самоубийство!»

Но каким же образом самоубийство женщины, похороненной в углу кладбища, могло лечь как проклятие на судьбы пасторов, не имевших ничего общего с этой женщиной, которая умерла задолго до их рождения, и приехавших служить в уэстонском приходе?

Почему это проклятие теряло свою власть над теми пасторами, у которых не было детей или у которых росли обычные дети?

Почему это проклятие, не касавшееся других детей, падало только на головы братьев-близнецов?

То были серьезные, а следовательно, интересные вопросы, на которые никаким образом не отвечала найденная мною запись.

Я продолжал изучать архивы до 1382 года, эпохи, когда были осуждены десять положений Уиклифа и когда переводчик Библии, предшественник Яна Гуса и Лютера, утренняя звезда Реформации, был изгнан из Оксфорда.

Мне совершенно ничего не удалось обнаружить.