Земля обетованная. Последняя остановка. Последний акт (сборник) - Эрих Мария Ремарк

Мартин улыбнулся.

– Вражеский иностранец, значит. Как интересно.

– Только не для меня, – как можно любезнее парировал я.

– Могу себе представить. Так вы эмигрант?

– Я человек, которого жизнь забросила в Америку, – сказал я.

Мартин рассмеялся.

– Изгнанник, значит. И какой же у вас сейчас паспорт?

Я увидел, как Мария выходит на подиум. На ней было летнее платье, очень нарядное, с большущими цветами.

– Это допрос? – поинтересовался я нарочито спокойным тоном.

Мартин снова рассмеялся.

– Нет. Чистое любопытство. Почему вы так спросили? У вас есть основания опасаться допросов?

– Нет. Но я достаточно часто им подвергался. В качестве изгнанника, как вы изволили выразиться.

Мартин вздохнул.

– Это все следствие обстоятельств, возникших по вине Германии.

Я чувствовал: он хочет запугать меня, лишить меня уверенности. И скрытую угрозу – мол, держись подальше от людей моего круга – тоже прекрасно расслышал.

– Вы еврей? – вдруг спросил он.

– Вы действительно ждете ответа на этот вопрос?

– Почему нет? Я с большой симпатией отношусь к этому несчастному, многострадальному народу.

– В Америке вы первый, кто вот так прямо меня об этом спрашивает.

– Ну уж, ну уж, – не согласился Мартин. – Может, и в службе эмиграции не спросили?

– Там – конечно. Но то чиновники, это их работа. А так никто.

– Странно, – улыбнулся Мартин, – до чего иной раз евреи чувствительны, когда их спрашиваешь о национальности.

– Это совсем не так странно, как вам кажется, – возразил я, чувствуя на себе неотрывный взгляд Марии. – За последнее десятилетие их слишком часто об этом спрашивали самые разные люди: чиновники в гестапо, палачи в камерах пыток, уголовники в тюрьмах, жандармы на воле.

Глаза Мартина на миг сузились. Но он тут же снова улыбнулся.

– Ну, вы-то вообще не очень похожи. Кстати, в Америке и этого можно не опасаться.

– Знаю, – ответил я. – Антисемитизм ограничен здесь только рядом особо шикарных отелей и клубов, куда евреев не пускают.

– Вы неплохо осведомлены, – заметил Мартин. А потом, без всякого перехода, продолжил: – Я собираюсь сегодня поужинать с мисс Фиолой в «Эль Марокко». Присоединиться к нам не желаете?

В первый миг я даже слегка опешил от неприкрытого коварства, с каким он заманивал меня в ловушку, но у меня не было ни малейшего желания оказаться в роли подопытного кролика, над которым весь вечер на глазах у Марии будет потешаться крупный государственный чиновник, зная, что я не могу ему ответить, и пользуясь этой моей беспомощностью.

– Очень жаль, – сказал я. – Но у меня сегодня еще одна встреча. С господином Нусбаумом, главным раввином Бруклина. Я приглашен к нему на шаббат. Может, как-нибудь в другой раз. Большое спасибо.

– Что ж, если вы так набожны… – С плохо скрываемым торжеством Мартин отвернулся. А я, увидев, что подиум опустел, направился к выходу. Манекенщицы как раз переодевались за большой ширмой. Тем лучше, подумал я. Хватит с меня унижений. В кармане у меня была сотня, полученная сегодня от Реджинальда Блэка. Я намеревался на эти деньги сводить Марию в «Вуазан». Твердой уверенности, что на сегодня она уже условилась с Мартином, у меня не было. Очень может быть, что и нет. Но с какой стати тогда она разыскивала меня по телефону? Я не знал. Да и не хотел знать – с меня достаточно.

Я шел очень быстро, надеясь еще застать Роберта дома. Всю дорогу я мысленно осыпал себя упреками, что бросил его одного в трудную минуту. Он бы так никогда со мной не поступил. Ничего, зато и я получил по заслугам. Я был вне себя от стыда, горечи и перенесенного унижения. Все-таки, значит, Роберт Хирш прав: даже здесь, Америке, нас всегда будут только терпеть, мы так и останемся людьми второго сорта, «вражескими иностранцами», явно чужими, лишними здесь только потому, что родились не там, где нам из милости позволено жить. И в Германии, если нам суждено туда вернуться, мы тоже будем нежелательными чужаками. Никто не встретит нас там с распростертыми объятиями, думал я. Раз уж нам удалось избежать концлагерей и крематориев, к нам и относиться будут соответственно – как к людям, избежавшим своей участи, как к беженцам и дезертирам.

В магазине Роберта Хирша было темно. И в его комнате тоже. Я вспомнил, что он собирался сходить поужинать в «Дары моря», и поспешил туда. Мне вдруг показалось, что вот-вот случится несчастье, и я почти всю дорогу бежал – слишком часто на моей памяти в таких случаях все решали минуты.

Огромные окна ресторана ослепительно сияли. Я на секунду остановился перевести дух, чтобы не вбегать в зал совсем уж очертя голову. Несчастные омары с проткнутыми клешнями слабо шевелились на крошеном льду, превратившим последние часы их существования в нестерпимую пытку, – вот так же юмористы-эсэсовцы из охраны концлагерей обливали заключенных водой и нагишом выставляли зимой на мороз, пока те не превращались заживо в ледяные скульптуры.

Роберта я увидел сразу же. Он сидел один за столиком, изучая омара у себя на тарелке.

– А вот и снова я, Роберт, – сказал я.

Его лицо на секунду осветилось радостью, но тут же застыло в тревожном вопросе.

– Что стряслось?

– Ничего, Роберт. Странно, люди просто меняют планы, а нам все мерещится, будто непременно случилось что-то страшное. Это все в прошлом, Роберт. В Америке ужасы не подстерегают человека на каждом шагу.

– Нет?

– По-моему, нет.

– Полиция может вломиться к тебе и в Америке. И служба эмиграции.

На секунду меня обдало ужасом; впрочем, эти мгновенные приступы страха знакомы мне уже много лет. Очевидно, я теперь до конца дней от них не избавлюсь, подумал я. Точно такой же испуг я испытал совсем недавно, когда этот пижон Мартин спросил меня о моем паспорте.

– Садись, Людвиг, – сказал Хирш. – Ты по-прежнему возражаешь против омара?

– Да, – сказал я. – Я по-прежнему ратую за жизнь в любой ее форме. В конце концов, у человека всегда есть преимущество покончить с жизнью добровольно, когда жить невтерпеж.

– Вообще-то есть. Но тоже не всегда. В немецких концлагерях нет.

– Есть и там, Роберт. Я знал там человека, которому каждый вечер тайком бросали в карцер петлю, потому что он хотел повеситься. И на третью ночь он все-таки повесился. На коленях. Правда, ему пришлось просить сокамерника о помощи. До этого его избили почти до смерти, и он уже не мог сам завязать петлю. Так и удавился, на коленях, полулежа.

– Ничего себе у нас застольный разговор, – буркнул Хирш. – И все только из-за того, что я решил избавить от страданий несчастного омара с