Обнаженная натура - Владислав Артемов

— Спускаемся, Паша! — приказал полковник и тронул коня.

Солнце между тем поднималось все выше и выше, но весь склон, по которому они медленно спускались, был еще в тени. Сказочно сверкала стеклянная трава, схваченная белым утренним инеем, и жаль было топтать такую красоту. Пашка невольно обернулся, чтобы определить урон, нанесенный их ходьбою — две черные цепочки следов…

— Кузьма Захарьевич! — шепотом позвал изумленный Пашка. — Глядите-ка…

— Знаю, Паша, я уже заметил, — отозвался полковник с коня, не оборачиваясь назад. — Нет за нами следов.

— Но не по воздуху же мы идем, Кузьма Захарьевич! — воскликнул Родионов, догоняя полковника. — Может, нас нет уже!

— Все может быть, Паша. Если нет за нами следов, то логично заключить, что и нас нет.

— Но мы же, вот они! — стукнул Родионов себя кулаком в грудь. — Как это объяснить?

— Это объясняется совершенно просто, Паша, — полковник придержал коня и глядя на растерянного Пашку, продолжил. — Конечно же нас давно уже нет, это естественно. Разве можно было после всего, что мы пережили остаться в живых?

— Это вряд ли…

— То-то же. Но все дело в том, что нас нет, а мы все-таки все равно есть. Вот в чем штука-то.

— Да, мы конечно есть, — задумался Родионов. — Но в то же время нас нет. Так ведь не бывает! Не может быть.

— Выходит, что бывает… Ты возьми вот, к примеру, такое явление, как Бесконечность. Можешь ты ее представить, что она есть?

Они вошли в полосу тумана. Белый туман осенил их, скрыл совершенно и двигался вниз вместе с ними. Голоса доносились изнутри:

— Стало быть, — продолжал густой голос полковника, — все живут, как бы вовсе не замечая, что она есть. Ведь для обычной жизни она несущественна, никак не влияет ни на что, ее как бы нет. Точно так же и мы.

— Я давно об этом же думаю, Кузьма Захарьевич! А вот физики, Кузьма Захарьевич, объясняют, что никакой бесконечности в природе нет. Просто пространство кривое, все носится по кругу.

— Физики! — голос полковника стал ироничным. — Физики тебе наговорят. Умники!.. От этих умников, Паша, много беды на земле. Не было бы умных людей, жизнь была бы куда как хороша… Но это они говорят про кривое пространство, а ты мысль прямо посылай, по прямой линии и тогда она все равно уйдет в даль, у которой нет предела.

— Кузьма Захарьевич! — голос Родионова стал умоляющим. — Вот вы в Бога не верили, а ведь мы почти о Нем говорим, если вдуматься, где-то рядом топчемся, как Енохи, чуете? Еще шажок и незаметно в ту область перейдем…

— Что значит, не верил? Просто жил себе как все. Я недавно стал задумываться. Так все повернулось, что поневоле задумаешься.

— Может, это специально для нас так все и повернулось, чтоб задумались.

В эту секунду они вышли наконец из белого облака и оказались в нескольких шагах от лагеря. У костра живые и невредимые хлопотали баба Вера и Любка Стрепетова. Наденька пекла в огне корку хлеба, отмахиваясь от дыма. У трактора возился с огромным железным шкворнем Степаныч и матерился:

— Откуда эта железяка выпала, ядрит твою мать! Никуда, зараза не втыкивается! Хоть ты плачь, а? Ну что ты будешь делать…

Микола доканчивал грузить в телегу мешки с картошкой, остановился, помог полковнику слезть с коня.

— Нечего было ездить туда, — проворчал недовольно. — Хрена ли там смотреть за холмом… Супесь да камни.

— Да, бабоньки, — громко согласился полковник. — Там уже дикое место.

— Так хотели же будущей весной осваивать, Кузьма Захарьевич! — принялась возражать Стрепетова. — Дети вон растут, простор нужен.

— Хватит, Любушка! Мало нам земли, что ли? — ласково перебил ее полковник. — Всем хватит, нам, и детям…

Они возвращались домой. Далеко впереди тонко пел трактор Степаныча. В чистом и прозрачном воздухе ранней осени проплывала высоко в небе серебристая паутина. Долгая дорога сверкала обледенелыми лужицами. Неподвижно стояли в небе белые облака, а само небо синело той глубокой и ясной синевою, какая бывает только в начале сентября, когда все кажется особенно глубоким, бездонным. На московских холмах пылали в восходящем солнце позолотевшие рощи, пустые и безлюдные. Дети толкались на мешках с картошкой, полковник молча и беззлобно грозил им кулаком.

Чуть отстав от мужчин, шли отдельной стайкой женщины, время от времени дружно и звонко смеялись над чем-то. Мужики замолкали и подозрительно оглядывались, не над ними ли смеются?

Так входили они в Москву, пересекли пустое Садовое кольцо и всем им было невдомек, что сейчас на вспыхнувший зеленый огонь рванулось с места смрадное стадо ревущих автомобилей, пролетело сквозь них и устремилось дальше, до следующего светофора, налившегося багровым угрюмым светом.

Обрушивались старинные кирпичные стены, ухала земля, пыль клубами разносилась во все стороны, спешно воздвигались бетонные перекрытия новейших гостиниц, ощетинивалась стройка железной арматурой…

Они въехали в железобетонный угол громадного недостроенного здания, прошли его насквозь, поднялись на пригорок и увидели свой дом. Степаныч успел уже притормозить у крыльца. Вместе с Юрой они стаскивали на землю мешки.

— Ну, брат, будем живы, не помрем! — радовался Степаныч обильному урожаю.

— Думаю, выпить не грех. — озвучил наконец свою мысль Юра.

— Какой же грех? — согласился Степаныч. — Милое дело. Праздник труда. То-то бабы развеселились.

— Предалкогольное возбуждение, — объяснил Юра.

Разгрузив прицеп, они присели на крыльце, молча глядели на приближающихся своих. Установилась глубокая тишина, которую только усугубляли далекие женские голоса, подчеркивая ее глубину.

А вокруг лязгало, ревело, хрипело, билось в судорогах громадное безголовое чудище гибнущего мира, выевшего уже собственное нутро.

И закончилось…

Часть седьмая

Глава 1

Выход из ворот

И все-таки он нашел выход из тех ворот, куда однажды занесла его нелегкая и они с легким шорохом захлопнулись у него за спиной.

Последние недели пребывания его в лечебнице слились в одно серое, вяло текущее без всякого направления время. Появлялась Вера Егоровна, подолгу просиживала у его кровати, но Пашка все забывал, что же важное хотел он у нее спросить. Вера Егоровна приносила еду, от которой Родионов неизменно ласково отнекивался. Есть не хотелось никогда. И эти домашние котлетки быстро и жадно поедали соседи Родионова по палате — одинаково упитанные, похожие друг на друга Леха и Саня.

Они дожидались, когда баба Вера уйдет, затем Пашка кивал и они, похватав снедь, молча бросались в угол. Сблизив головы, ревниво и опасливо прикрывая ладонью свою долю еды, они принимались работать челюстями, причмокивая и постанывая от наслаждения. Затем так же молча отворачивались друг от друга и ложились по койкам. Долго еще слышалась их придушенная отрыжка, потом они засыпали.

Вообще все тут было сонное, вялое. После каждого укола Пашка тоже незаметно засыпал, просыпался и снова приходило время укола. В последние дни уколов уже не было и Пашка, высоко подбив подушку, целыми часами лежал, глядел в окно.

За окном теперь было всего только два цвета — черный и белый. Цвета прошлого. Краски памяти. Из пестрой картины мира вымыты были подробности и детали, Родионов видел только искаженные общие черты…

Об Ольге думалось далеко и отрешенно, и вообще вся эта история казалась историей совершенно с ним не связанной, как будто произошла она с посторонними чужими людьми. Или была им вычитана из книги. Только в самой глубине сердца береглась спеленутая тугая энергия, но Пашка ни разу не попытался донырнуть, дотянуться до этой мерцающей темной глубины. Так и жил, стараясь поменьше об этом думать, терпеливо ожидая того времени, когда засевший в нем острый осколок постепенно приживется и перестанет донимать приступами пронзительной и неожиданной боли.

На тумбочке возле кровати стоял в аккуратной рамочке образок Пантелеимона-целителя. Это была небольшая цветная фотография, наклеенная на картон, фотография с той иконы, возле которой он две недели простоял в монастырском храме. Как она сюда попала Родионов не знал, вероятнее всего, отец Серафим дал ему в руки, когда его увозили. А может быть, сам приезжал. Или передал с кем-нибудь. Впрочем, «как» она тут оказалась, не имело никакого значения. Стояла и все.

В апреле его выписали и он с узлом зимней одежды вышел в белый свет. С тихим шорохом захлопнулись за его спиной проклятые ворота.

Было странное волнующуее состояние, словно в разгар зимы очутился он вдруг в незнакомом вечнозеленом южном городе, где царит постоянная мягкая весна, где все пронизано солнцем и запахом цветов. Даже резкая вонь бензина волновала его своей приятной свежестью и новизной. Он замечал все до самой ничтожной мелочи, вроде криво положенного кирпича в стене на третьем этаже соседнего дома и одновременно видел совсем в другой стороне перебегающую дорогу собаку, видел покачивающуюся на ветру ветку с вороньим гнездом и два облака, расходящиеся в небе… Зрение его обострилось, слух жадно впитывал звуки мира. Радостно скворчали городские птицы.