Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

– ни под текстом, ни на обороте – не было, я решил, что эти девятнадцать предложений, насчитывающие в сумме около четырехсот слов, более чем вероятно сочинил какой‐то местный умник, интересующийся экспериментальным или автоматическим письмом, и что этот текст, возможно, был образчиком его стиля.

Вот что было написано на том листе бумаге:

Когда я первый раз увидел Бренду, она попросила меня подержать ее очки. Дорогой Гейб, таблетки помогли мне согнуть пальцы и схватить ручку. Не быть богатым, не быть знаменитым, не быть всемогущим, даже не быть счастливым, но быть цивилизованным – такой была мечта всей его жизни. Она так глубоко запала в мое сознание, что весь первый год учебы мне вроде как казалось, что все мои учителя были моей переодетой матерью. Сэр, хочу вас поздравить: 3 апреля вы выступили за святость человеческой жизни, в том числе и еще не рожденной жизни. Все началось странно. Зовите меня Смитти. Далеко не будучи классическим периодом взрывного или бурного роста, мое отрочество было более или менее периодом застывшего приостановленного оживления. Искушение приходит ко мне вначале в ярком персонаже Херби Братаски, директоре развлекательных программ, художественном руководителе оркестра, певце, комике и мастере церемоний в курортном отеле моих родителей. Первое и главное, уютное щенячье детство, прошедшее в квартире над папиным обувным магазином в Кэмдене. В последний сумеречный час декабрьского дня 20 лет назад – мне было 23, и я сочинял и публиковал первые рассказы, и, как многие герои Bildungsroman[143] до меня, уже размышляющего над собственным грандиозным Bildungsroman, – я приехал повидать этого великого человека в его убежище. «Какого черта вы ездите на автобусе, с вашими‐то бабками?» Болея, всякий зовет к своей постели мать; в отсутствие матери на эту роль сгодится любая другая женщина. «Ваш роман, – изрекает он, – говорю вам как на духу, одна из пяти или шести главных книг моей жизни». С тех пор как семейный врач, во время планового осмотра, обнаружил что‐то не то в его ЭКГ и в тот же вечер отправил его на коронарное шунтирование, которое выявило масштаб его болезни, после чего Генри восстановился благодаря успешному медикаментозному лечению, что позволило ему работать и вести в домашних условиях примерно такую же жизнь, что и прежде. Дорогой Цукерман, в прошлом, как вам известно, факты были всего лишь дневниковыми заметками, вот так я хочу впрыгнуть в мир прозы. «Я буду все записывать. Начинай». Мой отец почти полностью ослеп на правый глаз в восемьдесят шесть лет; в остальном же он, как казалось со стороны, сохранял феноменальное здоровье для человека его возраста, когда его поразила болезнь, диагностированная – ошибочно – флоридским врачом как паралич Белла, а на самом деле это была вирусная инфекция, вызывающая паралич, обычно временный, половины лица. В силу юридических причин мне пришлось изменить ряд фактов в этой книге.

Вот какой текст – или шалость – или дар – или непонятно что такое – или ничто – случайно попал мне в руки лет за десять до того, как термин «коронарное шунтирование» стал обозначать нечто реальное в мире медицины, и лет за тридцать до того, как у моего собственного восьмидесятишестилетнего отца возникла смертельная опухоль мозга, которую некий флоридский врач поначалу тоже ошибочно счел симптомом паралича Белла. Невероятное предвосхищение будущих событий в пятнадцатом и восемнадцатом предложениях на первый взгляд может показаться необъяснимым, если не вспомнить, что в реальной жизни нередко происходит нечто, прежде придуманное и изложенное на бумаге, – не так уж это необычно. Это явление в действительности известно всякому, кто изо дня в день в течение многих десятилетий изготавливает из слов подобие жизни. Такое иногда случается со мной, случается и с другими, поэтому нет ничего невозможного в том, что это же произошло с сочинителем пятнадцатого и восемнадцатого предложений. Или правильнее сказать, с сочинителем пятнадцатого предложения и с сочинителем восемнадцатого предложения? Ведь откуда я знаю, даже теперь, сочинил ли весь этот фантастический текст один прихотливый автор или было несколько авторов, каждый из которых сочинил по одному предложению – тогда можно гипотетически объяснить нарочитые нестыковки и явное отсутствие логики и упорядоченности внутри текста.

То, что я потом не потерял этот листок, – чудо не меньшее, чем странные обстоятельства его появления у меня. Хотя мне не хватило духу его выбросить, я в то же время и не старался его сохранить. Несколько месяцев я о нем не думал, но регулярно находил то валяющимся около мусорной корзины под письменным столом, то засунутым между сочинениями моих студентов, то около телефона рядом с желтым блокнотом, служившим мне либо для заметок, либо для составления списка дел на предстоящую неделю, который я, в точности как моя обожающая порядок мама, составлял каждое воскресенье.

И наконец мне пришло в голову, что это тоже своего рода список дел. Однажды вместо того, чтобы тщетно вчитываться в этот текст, что я делал всякий раз, вновь обнаруживая его в самых неожиданных местах, словно некая литературная гончая, вынюхивающая тайный намек на логический принцип, придающий тексту связный смысл, я вдруг осознал то, что и так должно было быть ясно с самого начала любому менее понаторевшему – или, может быть, более понаторевшему – в искусстве толкования текстов, чем я тогда. Я вдруг увидел, что все эти написанные предложения никак не состыковываются друг с другом. Я увидел, что если у этого текста и был какой‐то связующий смысл, его следовало искать где‐то вовне, вместо того чтобы пытаться выкопать его внутри, расшифровывая некие скрытые аллюзии.

И я постепенно пришел к пониманию, что это первые строчки книг, которые мне предстояло написать в будущем.

Только не спрашивайте, как я понял, что это именно первые, а не последние, или пятидесятые, или пятисотые строчки. И не спрашивайте, с чего мне взбрело в голову, будто это строчки из моих книг, которые мне предстояло написать в будущем в том порядке, в каком эти предложения следовали друг за другом в том фрагментарном тексте. А почему не в обратном порядке? Или в случайном порядке, или вообще в беспорядочной последовательности? И не спрашивайте, чем я вообще руководствовался, решив в двадцатитрехлетнем возрасте следовать схеме, которую вычитал в том таинственном тексте, потому что теперь, когда мне шестьдесят один, я уже не так, как раньше, горю желанием рационализировать иррациональное или слепо выполнять грандиозную задачу ради некой иллюзорной цели – мне бы хотелось думать, что я достаточно прожил на этом свете, чтобы не быть рабом всяких «почему» и безвольным заложником упрямой одержимости. Я даже готов признать, что сделанный мной вывод не основывался ни на чем и что вся моя писательская карьера до сего дня строилась на столь безмозглом допущении. Сегодня мне удивительно и даже стыдно думать, что в свои