Земля обетованная - Владислав Реймонт

— Это оттого, что пани Высоцкая ополчилась сегодня на евреек. Остановит молодого человека и начинает предостерегать против них и нарочно говорит громко, чтобы Меля слышала, — пояснил Макс.

Он шел рядом с Анкой и с беспокойством отыскивал глазами Кароля.

— Многие уже ушли! — сказала Нина, не видя в большой гостиной Гросглика с дочкой и еще нескольких еврейских семейств.

— Мужчинам было скучно, а дамам не терпелось обменяться впечатлениями от приема.

— Значит, они в самом деле скучали? — огорчилась Нина.

— А вы как думаете! Что это для них за развлечение! Сюртуков не снимешь, шампанского не подавали и потом, наприглашали всяких инженеров, докторов, адвокатов и прочих служащих, словом, польское быдло, и хотите, чтобы миллионщики хорошо себя чувствовали. Такое общество унижает их достоинство, и голову даю на отсечение: больше они к вам не придут.

— А я и не собираюсь их больше приглашать! Сегодня я окончательно убедилась: между поляками и евреями невозможны даже чисто светские отношения, во всяком случае в Лодзи…

— Как и во всем мире, — сказал Куровский и насмешливо прибавил: — Пан Роберт Кесслер целый час добивается чести быть вам представленным, пани Анка.

Перед ними стоял небольшого роста, коренастый мужчина с втянутой в плечи продолговатой головой, покрытой, точно мохом, рыжеватыми волосами, что в соединении с оттопыренными ушами придавало ему сходство с огромной летучей мышью; кожа на лице, задубелая, в складках, была подобна плохо натянутой конской шкуре, рот напоминал узкую длинную щель, на выступающих скулах топорщились коротко подстриженные рыжие баки.

Он непринужденно поздоровался и, когда все общество расположилось в гостиной, сел рядом с Анкой и, положив на колени узловатые покрытые рыжими волосами руки, уставился на нее своими желтыми глазами с такой бесцеремонной наглостью, что та, не выдержав этого раздражавшего и пугающего ее взгляда, поспешила уйти, не обменявшись с ним ни словом.

— Хороша! Удивительно хороша! — после минутного молчания шепнул Кесслер сидевшему рядом Горну.

— Вы известный в Лодзи знаток женской красоты! — сказал многозначительно Горн, вспомнив Зоську Малиновскую и целый ряд других работниц, ставших жертвами его похоти из страха быть уволенными.

Кесслер промолчал и, смерив его холодным, презрительным взглядом, повернулся к Максу Бауму. А тот, охваченный каким-то нервным беспокойством, уже с час как собирался уйти, но не мог: Анка словно приворожила его.

Гостей заметно поубавилось. Поздравив именинницу и осмотрев гостиные, они удалились. Осталось человек двадцать, по преимуществу поляки из местной интеллигенции. И по мере того, как миллионеры уходили, они занимали покидаемые ими позиции в центре гостиной.

Из тех, кто не принадлежал к этому узкому кругу, остались лишь Мада Мюллер с отцом — их связывало с Травинскими давнее знакомство — и Меля Грюншпан с теткой, которая настойчиво звала ее домой.

— Меля, тебе не пора домой? — уже несколько раз громко спрашивала она.

Но Меля, как и Макс, не могла уйти, хотя давно хотела бежать отсюда, спасаясь от язвительных замечаний, отпускаемых Высоцкой явно по ее адресу.

Весь вечер просидела она на одном месте и была в таком смятении, что даже разговорилась с Мадой и, рассказывая о своем путешествии, громко смеялась, хотя ей было не до смеха.

Как в горячечном бреду преследовала ее мучительная мысль, что придется навсегда проститься с недавними надеждами и мечтами.

К ней несколько раз подходил Высоцкий, она постоянно ощущала на себе его влюбленные взгляды, слышала его голос. И слова, которые он говорил, еще вчера сделали бы ее бесконечно счастливой, но сегодня, сейчас, они лишь усиливали печаль и горе, ибо в этой ярко освещенной гостиной безошибочное женское чутье подсказывало: она никогда не будет, не вправе быть его женой…

Осознавая в минуты такого прозрения, мучительного ясновидения разделявшую их непреодолимую пропасть, она, помертвев от ужаса, водила остекленелым, безумным взором по лицам присутствующих в поисках сияющего от счастья Высоцкого в надежде, что он развеет ее сомнения, которые терзали и жгли, точно каленым железом. Но влюбленность, приподнятое настроение и общество добрых друзей мешали Высоцкому почувствовать, какую душевную драму она переживает.

Стоя в окружении Травинского, Куровского и нескольких молодых людей, он с жаром излагал им свои смелые альтруистические воззрения на общество и его потребности, и радостно возбужденный тем, что у него есть интеллигентные собеседники и можно отвлечься от повседневных забот и обязанностей, то и дело машинально проводил рукой по лацканам пиджака, покручивал усы, поправлял манжеты, словом, увлеченный своими гипотезами и умозаключениями, парил в заоблачных высях.

«Почему?» — задавалась Меля мучительным вопросом, еще не понимая, в чем причина осаждавших ее мрачных мыслей и переполнявшей сердце невыразимой горечи.

Одно только понимала она: мир, к которому принадлежал любимый ею человек, все эти Куровские, Травинские, Боровецкие, увлекавшие их дела и идеи, этот полюбившийся ей польский мир, чужд ее миру и отличается от него широтой воззрений, не сводящихся только к чисто житейским интересам, к наживе и удовлетворению низменных потребностей.

«Наши совсем на них не похожи», — думала она, глядя на тонкое одухотворенное лицо Травинского, который так горячо опровергал доводы Высоцкого, что даже побледнел и на висках у него проступила тонкая сеть голубых жилок. Потом перевела взглд на Высоцкую, Нину и Анку, сидевших в окружении наделенных какой-то особой красотой и изысканностью женщин, которые вполголоса беседовали между собой. И очами души увидела свой дом, отца, сестер, зятя, и невольное это сравнение показало ей всю неприглядность и пошлость ее среды.

Но она подумала, что среди поляков всегда чувствовала бы себя чужой, как пришелец с другой планеты, и они терпели бы ее разве что ради приданого.

«Нет, нет! Никогда!» — В ней заговорила гордость, и она даже привстала, чтобы уйти, к тому же и тетка снова повторила тягучим, хрипловатым голосом: «Меля, не пора ли тебе домой?»

Собрав все душевные силы, она решила уйти, покинуть навсегда этот мир и никогда больше не возвращаться.

Вместе с тем она понимала: это значит навсегда проститься с золотыми мечтами, которые она столько лет лелеяла в своем сердце, с благоуханной, как весна, любовью, но решение ее было непреклонно.

Бесконечно любя Высоцкого, Меля чувствовала, что должна отречься от него и никогда с ним больше не встречаться.

«Нет, нет! Никогда!» — сжав губы, повторила она.

Слишком хорошо ей была известна участь тех женщин, кто вышел замуж за поляков. Сколько унижений претерпели они от собственных детей, которые стыдились своих матерей-евреек, с каким обидным снисхождением, а то и с нескрываемым пренебрежением относились к ним; они были чужими у себя дома, в кругу семьи.

— Как, вы уже покидаете нас? — спросил Высоцкий, подходя к ней.

— Мне нездоровится… я еще не отдохнула с дороги… — не глядя на него, говорила Меля, с трудом сдерживая рыдания и борясь с желанием остаться.

— А я думал: мы отсюда вместе пойдем к Руже, и вы посвятите мне этот вечер. Ведь мы не виделись целых два месяца, — прошептал он глухим от волнения голосом.

— Да… два месяца… два месяца, — повторила она; любовь и страдание огнем опалили ей сердце, оно бешено колотилось в груди, и к серым глазам подступили слезы.

— Теперь будет лучше: остались ведь только свои…

— Тем более я должна уйти, чтобы не вносить диссонанс, — с горечью прошептала она.

— Меля сказал он укоризненно, но с такой нежной интонацией в голосе, что принятые перед тем решения развеялись, как дым, и ею овладело бесконечное блаженство и бесконечный покой, даруемые лишь любовью.

— Ты останешься, да? — со страстной мольбой спрашивал он.

А она, перехватив неприязненный взгляд Высоцкой, растерянно посмотрела в ее сторону и промолчала.

Тогда он обратился за поддержкой к Нине:

— Может, вам удастся уговорить пани Меланию остаться.

Нина знала обо всем от его матери и была настроена к Меле враждебно, но при виде ее печального лица поняла, что девушка страдает, и настойчиво просила ее остаться.

Вопреки голосу сердца и разума, Меля, поколебавшись немного, уступила.

«В последний раз!» — сказала она себе, но любовь, нахлынувшая с новой силой, нежность Высоцкого, который в пику матери ни на шаг не отходил от нее, доброта Анки и Нины, — все это заставило забыть недавний зарок, и ей стало казаться, что отныне так будет всегда…

Для избранных гостей прием затянулся допоздна. Под вечер подали обед в просторной столовой со светлыми дубовыми панелями, которые опоясывала широкая полоса, инкрустированная узором из виноградных лоз с пурпурными гроздьями, свисавшими с ушей комических масок из золотистого самшита.