Земля обетованная - Владислав Реймонт

Когда они вошли в людную, шумную гостиную, Нина приветливо улыбнулась им, видя по лицу Анки и сияющим серо-голубым глазам, как она счастлива.

Анка была сегодня очаровательна; сознание того, что она помогла своему любимому «мальчику», который был с ней так добр и ласков, переполняло ее счастьем и делало еще красивей, привлекая к ней всеобщее внимание.

Она не могла усидеть на месте; хотелось выбежать в сад, в поле и петь от радости. И желание было так велико, что она вышла по привычке наружу, но, увидев мощеный двор, кирпичные строения вокруг и безбрежное море домов, вернулась в комнаты. Отыскав Нину и обняв ее за талию, она стала прохаживаться с ней по гостиной.

— Анка, ты ведешь себя, как ребенок!

— Потому что счастлива… люблю… — пылко отвечала Анка, отыскивая глазами Кароля; тот разговаривал с Мадой Мюллер и Мелей Грюншпан, возле которой стоял Высоцкий.

— Тихо, детка… Еще услышит кто-нибудь… Разве можно во всеуслышание говорить о своей любви…

— Я не считаю нужным и не умею ничего скрывать. Да и зачем стыдиться любви?

— Не стыдиться надо, а прятать от людей как можно глубже, на самое дно души.

— Почему?

— Чтобы не коснулись злые, равнодушные или завистливые взгляды. Я даже не показываю малознакомым людям свои лучшие картины и статуэтки. Мне кажется, не оценив их красоты, они осквернят их своими взорами и лишат прелести. А что уж говорить о душе…

— Почему? — опять спросила Анка, — эта мимозность была ей непонятна.

— В сущности, большинство моих сегодняшних гостей прежде всего фабриканты, дельцы, знатоки фабричного производства. Они умеют только наживать деньги и ворочать делами… Кроме этого, для них ничего не существует. Ведь такие понятия, как любовь, душа, красота, добро и тому подобное, не сулят выгоды. Это как вексель без поручительства да еще, по выражению Куровского, выданный марсианином.

— А Кароль?

— Ты знаешь его лучше меня. А, вот и коллекционерша по преимуществу дешевых произведений искусства со своими придворными. Пойду поздороваюсь с ней…

И Нина поспешила навстречу госпоже Эндельман, которая выступала так важно и величественно, что невольно привлекла к себе внимание.

За ней на почтительном расстоянии шли две хорошенькие одинаково одетые барышни, составлявшие ее свиту.

Одна из них держала веер, другая — носовой платок, и обе кланялись, как автоматы, внимательно следя за каждым движением своей госпожи, которая не сочла даже нужным представить их хозяйке дома. Опустившись в низкое кресло и приставив к глазам лорнет на черепаховой ручке, Эндельманша визгливым голосом громко восторгалась красотой Нины, убранством гостиной и многолюдным обществом. А сидевшие в стороне компаньонки по ее поистине царственным жестам должны были догадываться: веер подать ей или носовой платок.

— Она выглядит, как королева… как Мария… Магдалина.

— Вы хотели сказать: Мария Терезия, — шепнул Гросглику Куровский.

— Не все ли равно? Как дела, Эндельман? Во что тебе обходится этот шик? — обратился банкир к Эндельману, который следом за женой незаметно проскользнул в гостиную и со скромным видом тихо здоровался со знакомыми.

— Спасибо, Гросглик, я здоров! А? — переспросил он, приставляя к уху свернутую трубкой ладонь.

— Пан Боровецкий, вы не знаете, когда вернется Мориц Вельт?

— Понятия не имею! Он мне не докладывал об этом.

— Я немного беспокоюсь: не приключилось ли с ним беды?

— Ничего ему не сделается, — равнодушно ответил Кароль.

— Так-то оно так, но я неделю назад послал ему чек на тридцать тысяч марок, а его все нет. Сами знаете, сколько сейчас мошенников.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Кароль, задетый его словами.

— То, что его могли ограбить, убить. В наше время деньги ценятся дороже человеческой жизни, — сентенциозно произнес Гросглик и тяжело вздохнул; хорошо зная Морица, он не без оснований беспокоился за свои деньги.

— Мери, не заставляй себя просить! Сыграй что-нибудь, ведь ты хорошо играешь, — уговаривал банкир дочку, которую Травинская подвела к фортепиано.

Мери — тощая, горбоносая девица, с тонкими губами и узкими бедрами — села за фортепиано и вяло ударила по клавишам. С синевато-бледным прыщавым лицом, красным носом и худыми длинными руками она была похожа на ощипанную замороженную курицу, которую по странной прихоти обернули в дорогие шелка.

— Покажите мне здешних золотых телиц, — тихо попросил Горн у Кароля.

— Вот они: Мада Мюллер, Меля Грюншпан и Мери Гросглик.

— А полек среди них нет? — спросил Горн, понижая голос, чтобы не мешать бренчанию Мери.

— Увы, пан Горн, мы только начинаем производить сукна и ситцы, и пройдет лет этак двадцать, прежде чем наши дочки получат в приданое миллионы. А пока можете восхищаться красотой полек, — с насмешкой сказал Кароль и отошел к поманившей его Анке, которая сидела рядом с Высоцкой.

Невыразимо скучная и длинная соната в исполнении Мери подействовала на собравшихся так, что после минутного молчания все разом громко заговорили, не исключая самого Гросглика. Тот, узнав от старика Эндельмана, что Бернард перешел в протестантство, стал возмущаться.

— Я всегда говорил: он плохо кончит. Строил из себя философа, человека fin de sieclu[53], а оказался дураком. И почему он выбрал именно протестантство? Я полагал: у него более тонкий вкус. Впрочем, будь он католиком, протестантом или мусульманином, он все равно останется евреем, а значит, нашим.

— Вам не нравится протестантство? — спросил Куровский, не спуская глаз с Анки, которая прохаживалась с Травинской по гостиной.

— Да, не нравится. И я ни за что не перешел бы в эту веру. Я люблю все красивое, у меня просто потребность в этом. Когда наработаешься за целую неделю, то в субботу или воскресенье хочется отдохнуть, посидеть в красивом зале, полюбоваться красивыми картинами, скульптурами. Посмотреть на красивые обряды, послушать красивую музыку. Мне очень нравятся ваши обряды! Какие краски, какой аромат, и горящие свечи, и пение, и колокольный звон! И если уж слушать проповедь, пусть она не будет скучной. Я люблю слушать изящную речь о высоких материях. Это очень noble[54], это улучшает настроение и помогает жить! А что я имею в кирке? Четыре голых стены и пустоту, как после ликвидации дела. А тут еще пастор со своей проповедью! Как по-вашему, о чем он толкует? Об аде и других неприятных вещах. Нет, спасибо! Я иду в храм не для того, чтобы портить себе нервы. Я не какой-нибудь толстокожий мужик, и эта болтовня нагоняет на меня тоску. И потом, я не люблю иметь дело с кем попало. А протестантство — не солидная фирма. Вот папа римский — это фирма!

Ничего на это не сказав, Куровский подсел к дамам и с каким-то странным выражением во взгляде смотрел на Нину с Анкой. Они, взявшись под руки, медленно прохаживались по анфиладе гостиных, то и дело останавливаясь и наклоняясь над расставленными вдоль окон букетами ландышей и фиалок, вдыхали их дивный аромат и шли дальше, сами похожие на эти чудесные весенние цветы.

Нина прикасалась губами к прохладным листьям ландышей, прикладывала белоснежные колокольчики к опущенным векам, гладила изогнутые тела бронзовых нимф, которые заглядывали в амфоры с цветами, и шла дальше, тихо беседуя с Анкой. Она не замечала, что за ними по пятам следует Эндельманша со своей свитой, с завистью озирая изящную простоту убранства комнат, а увидев на стене в массивной раме мозаику, которую Нина приобрела этой зимой, прямо-таки остолбенела.

— Ах, какая прелесть! Какой цвет! И блестит как! — восторгалась она, щурясь от ослепительного солнечного света, который отражался от мозаики.

И наговорив еще с целый короб банальностей, удалилась с видом провинциальной примадонны в сопровождении своей свиты.

— Смешная, но, в сущности, добрая женщина. Она возглавляет несколько благотворительных обществ и делает много добра бедным.

— Чтобы ею восхищались, — вставил Макс Баум, подходя с Куровским.

— Вам очень скучно? — спросила Нина.

— Нет. Нам есть, чем любоваться, — глядя на женщин, прошептал Куровский.

— Значит, вы хотите сказать: кому нечем любоваться, те скучают…

— Есть и такие! Посмотрите на Маду Мюллер или на Мелю Грюншпан, на этих лодзинских золотых телиц. Мада задыхается в слишком тесном платье, и при мысли, что служанка переварит кнедли, ее бросает в пот. В продолжение пяти минут она выпила четыре стакана лимонада: я считал! А Меля, та прямо горит энтузиазмом! Я нарочно трижды спрашивал у нее о Неаполе, и она трижды закатывала глаза, ахала и отзывалась о городе с преувеличенным восторгом. Точно фонограф, в который вставили новый валик, она без конца рассказывает одно и то же.

— Однако вид у нее грустный, — сказала Нина. — Давайте подойдем к ней.