Жатва скорби - Роберт Конквест

В целом правдивые отчеты непосредственно с арены событии сводились либо к сообщениям, посланным таким образом, как это делал Магаридж, либо же к неполным, хотя и несущим какую-то информацию коротким статейкам, проходившим цензуру, да к свидетельствам недавних посетителей СССР, которые знали русский или украинский язык и проникали в районы голода – некоторые из них были иностранными коммунистами, работавшими там, или иностранными гражданами, имевшими родственников в селах, либо же случайными эксцентричными иностранцами, просто склонными находить и говорить правду.

Одним из этих последних был Гарет Джонс, бывший секретарь Ллойд-Джорджа и специалист по России и русской истории. Он поехал на Украину из Москвы, как и Магаридж, никому не сказав ни слова. Он шел пешком по селам в Харьковской области и, вернувшись на Запад, возвестил там о постоянном вопле, который преследовал его везде на Украине: «Нет хлеба, мы умираем!» Он сказал, как и Магаридж, в «Манчестер гардиан» (от 30 марта 1933 г.), что никогда не забудет «вздутых животов детей в хатах, где ночевал». Кроме того, он добавил: «Четыре пятых крупного рогатого скота и лошадей погибло». Этот достойный и честный отзыв стал объектом грубых клеветнических заявлений не только со стороны советских официальных лиц, но также Уолтера Дюранти и других корреспондентов, желавших остаться в стране, чтобы писать о предстоящем сфабрикованном процессе «Metro-Vic», главной тогдашней новости.

И все-таки некоторые из встревоженных западных журналистов старались всячески в депешах, случайно пропущенных цензурой, протащить полезную информацию. Один из корреспондентов Ассошиэйтед Пресс Стенли Ричардсон в сообщении от 22 сентября 1933 года процитировал слова начальника политического отдела МТС Украины, старого большевика Александра Асаткина, в прошлом – первого секретаря белорусской компартии, о голоде. На самом деле Асаткин дал ему цифры, которые были изъяты цензором, но ссылка на «случаи смерти от недоедания, имевшие место прошлой весной в его районе» в статье сохранилась. (Такое подтверждение фактов со стороны советского партийного деятеля не было опубликовано большинством американских газет: Марко Царинник пишет, что сумел найти его только в «Нью-Йорк американ», «Торонто стар» и «Торонто ивнинг телеграмм».) 

В общем, в 1933 году были введены новые правила, запрещавшие иностранным корреспондентам въезд на Украину и Северный Кавказ.[1] Уже 5 марта 1933 года британское посольство докладывало Лондону, что «всем иностранным корреспондентам в отделе прессы при наркомате иностранных дел „посоветовали не выезжать из Москвы“. Но только в августе У. Х. Чемберлен счел возможным известить свою редакцию на Западе, что ему и его коллегам запретили выезжать из Москвы без объявления предполагаемого маршрута и специального разрешения на него и что ему отказали в поездке на Украину и Северный Кавказ, где он прежде бывал. Он добавил, что такой отказ получили еще два американских корреспондента и некоторые другие.[2] Корреспондент «Нью-Йорк гералд трибюн» П.-Б. Барнес заявил, что «новые правила цензуры исключают для аккредитованных иностранных корреспондентов возможность посещать районы СССР, где условия складываются неблагоприятно.»[3]

Честным журналистам можно было надеть намордник, но их нельзя было заставить замолчать. Когда в 1934 году вышла книга Чемберлена, не возникало больше сомнений в реальности голода и в тех муках, которые и прежде выпали на долю крестьянства. Даже западные писатели-коммунисты и не коммунисты, но друзья режима, уже позволяли себе «оговорки» и писали правду. Морис Хиндус, когда писал о коллективизации (ее-то он в принципе оценил положительно), говорил о «человеческой трагедии» депортированных кулаков, о «черствости и бесчувственности» партии; описывал реакцию крестьян на гибель их скота и последующую «апатию»; некомпетентность колхозной администрации (падеж свиней и цыплят из-за плохого ухода, коров и лошадей от недоедания)[4].

Имелось уже достаточно информации, чтобы наличие голода больше не вызывало каких-либо сомнений, и западное общество теперь было осведомлено о происходящем. Некоторые действовали: конгрессмен Хамильтон Фиш-младший 28 мая 1934 года предложил в Палате представителей США резолюцию (73-е заседание Конгресса, 2-я сессия, Резолюция палаты 39-а), которая констатировала факты голода и призывала согласно американской традиции «обращать внимание на подобные посягательства на права человека, выражать сочувствие и надежду, что СССР изменит свою политику» и тем временем предлагала ему помощь Америки. Эта резолюция была передана в комиссию Конгресса по иностранным делам и была предназначена к публикации.

Как и в 1921 году, хотя и в меньших масштабах, поскольку факты были не так широко известны, был совершен международный гуманистический акт. На этот раз, однако, он оказался безрезультатным. Учредили Международный комитет помощи под председательством кардинала Инницера, архиепископа Вены. Но Красный Крест вынужден был отвечать на все призывы о помощи, что он не может действовать, не получив согласия правительства заинтересованной страны, а правительство данного государства продолжало отвергать факты голода, сообщения о нем называло ложью и помещало в печати опровержения от имени своих преуспевающих крестьян, отказывающихся принимать наглые предложения помощи. Колхозы республики немцев Поволжья, по словам газеты «Известия»[5], отвергали помощь организаций, созданных в Германии «для оказания помощи тем немцам, которые, как полагают, голодают в России».

На Западной Украине, входившей в состав Польши, факты голода были известны хорошо, и в июле 1933 года во Львове образовался Украинский центральный комитет помощи, который сумел оказать голодающим неофициальную поддержку посылками.

Украинские эмигрантские организации на Западе проявили максимум активности, стремясь привлечь к голоду внимание правительств и общественного мнения разных стран. В Вашингтоне, в досье Госдепартамента, есть множество обращений к правительству с просьбами о вмешательстве, на что отвечали, что, поскольку это дело никак не связано с американскими интересами, вмешательство бесцельно.

В документах Госдепартамента хранится много писем от редакций, профессуры, духовенства и других, где сообщают, что в лекциях таких людей, как Чемберлен, упоминается число жертв от 4 до 10 миллионов человек – и почти в каждом выражается сомнение, что такие масштабы вообще возможны. Иногда Госдепартамент отвечал, что он не комментирует событий, это его принципиальная позиция, а иногда отсылал к источникам, где авторы писем могли получить ответы на интересующие их вопросы.

В то время (до ноября 1933 года) у США не было дипломатических отношений с СССР, и у Госдепартамента имелось задание провести подготовку для их установления – в ситуации подобной дипломатической акции сообщения о терроре голодом рассматривались правительством как ненужные. Но дипслужбы в самой Москве обмануты не были, и, в частности, британское посольство докладывало в Лондон, что ситуация на Украине и на Кубани «ужасающая».[6]

Следовательно – так или иначе, но правда была Западу доступна и в какой-то доле известна. Поэтому задача, стоявшая перед советским правительством, заключалась либо в том, чтобы исказить правду, либо как-то ее парализовать, либо просто замять поднимаемый вопрос.

Вначале наличие голода либо игнорировали, либо полностью отрицали. В советской прессе вообще не появилось никаких откликов. Даже украинские газеты ни о чем подобном не упоминали. Несоответствие между реальностью и информацией о реальности выглядело совершенно исключительным.

Артур Кестлер, побывавший в 1932–1933 гг. в Харькове, писал, что чтение местных газет создавало у него чувство иллюзорности окружающего: улыбающаяся молодежь со знаменами в руках, гигантские комбинаты на Урале, статьи о наградах бригадам ударников, но ни «единого слова о голоде в республике, об эпидемиях, о вымирании целых деревень; даже тот факт, что в Харькове не было электричества, ни разу не был упомянут в газетах. Огромная страна лежала под покровом молчания»[7].

В более ранний период, во время коллективизации, вообще трудно было понять, что происходит. Американский корреспондент писал: «Живя в Москве, русский или иностранец в большинстве случаев узнавал только стороной, либо вообще не узнавал о таких эпизодах „классовой борьбы“, как смерть от голода многих высланных крестьянских детей в далекой Лузе, на севере России летом 1931 года. Или, например, о повальной цинге от недостатка питания среди сосланных на принудительные работы в карагандинские угольные шахты в Казахстане. Или о гибели от холода семей кулаков, которых зимой выгнали из их домов и отправили в Акмолинск, в Казахстан. Или о массовых заболеваниях половых органов у женщин, сосланных в холодный Хибиногорск за Северным Полярным кругом, из-за полного отсутствия гигиенического обеспечения в холодную зиму.»[8] Когда начался голод, о нем даже в Москве открыто говорили русские, и не только у себя дома, но и в общественных местах и в гостиницах. Но очень скоро упоминание слова «голод» стало расцениваться как уголовное преступление, которое каралось тремя–пятью годами тюрьмы. Но уже достаточно стало о нем известно, и даже иностранным корреспондентам, и этот факт сделал необходимым предпринятие более действенных шагов, чем одно голое отрицание.