Славянское фэнтези - Мария Семёнова

— Спасибо тебе, Мартин, — сказала невеста.

— Поцелуй с тебя, как обещала. — Горло у него перехватило, но сказал что хотел.

Взглянула Данута на жениха, тот кивнул — мол, раз обещала, что ж, с одного поцелуя не убудет. Собиралась она кузнеца в щеку чмокнуть, по-сестрински, в знак благодарности, но он посмотрел темно, обнял ее крепко и своими губами к ее губам приник, будто к роднику лесному — и холодная вода, зубы ломит, а не оторваться…

Захар этого, конечно, не вынес. Драка случилась. Но что Мартину драки? Он с молотами шутя управляется, а ручники и вовсе играючи перекидывает. Отступил Захар. И то слово, с кузнецом драться — себя не беречь. Да и Мартин продолжать не стал, одним поцелуем напился да ушел, не стал праздник рушить.

С той поры зарекся кузнец игрушками баловаться. По-прежнему молот в кузне бил, но теперь уж только ради пользы да необходимости. Топор справить если, нож или там кольцо дверное — всегда пожалуйста, а о пустяковинах и не проси, того гляди осерчает да прогонит прочь. Ищи тогда себе кузнеца где подальше.

Прошло время, и женился Мартин на пекаревой дочке — той самой, которую когда-то его скамеечка вылечила. Все говорил кузнец жене своей, всем делился, одного только не рассказывал: временами снилась ему девчушка кудрявая на качелях. Такая же самая, что он на свадьбу Дануте подарил. Качается она, качели поскрипывают, а девчонка смеется Мартину в лицо и приговаривает: «Дурак ты, Мартин, как есть дурак! Не дал мне на свет появиться, в безделку заточил, а ведь могла бы живая бегать…» В такие дни по утрам он сам не свой бывал. Но после вроде успокаивался.

Жили они мирно, покойно, в достатке, но чего-то все этой Мире, дочке пекаря, не хватало. И вот однажды, перед праздником, попросила она: «Не вези мне подарков из города, Мартин. Не нужны мне от тебя платья новые, и конфет в цветных бумажках не нужно. Выкуй безделицу мне, игрушку на счастье…»

Отказаться он собирался, мол, все, зарекся — не кую больше чепухи. Но очень уж она просила, очень уговаривала. Послушал ее — и выковал.

Правда, счастья особого не принесла Мире безделка — пустая, глупая получилась. Вроде и красиво, и глаз радует… но глаз на нее любуется, а душа-то молчит. Будто сама пекарева дочка для Мартина: и любит его, и ластится, и он ее в ответ приголубить не прочь, но ласкают руки только, а сердце безучастно. И сам Мартин словно и не здесь вовсе — будто годы прошли, а он там и остался, на Данутиной свадьбе, до сих пор стоит под яблоней, перед гостями и перед женихом, и целует ее, целует и оторваться не может.

Постояла эта безделка в горнице, постояла, и каждый раз, как взгляд на ней остановится, хмурилась жена Мартина, грустнела. Да сама и убрала прочь — все равно никакой с нее радости не вышло. А после и вовсе покидала вещички в сундук, запрягла кобылку молча и уехала неизвестно куда. Кто говорил, с другим сбежала, а кто сказывал — с бережка крутого да в реку сиганула. Врут, конечно: если б в реку, зачем бы ей вещи собирать? Но и к отцу, к пекарю, не возвращалась.

А Мартин будто и не заметил, что жена от него ушла.

Закружился снежок. Рябины в тот год уродилось тьма. Гроздья крупные алели, полыхали бесстыдно, ветки под их тяжестью чуть не до земли опускались. А уж снегом ее припорошило — и вовсе глаз не отвести. Деревенские начали к новогодью готовиться. Веселятся, радуются, хохочут; на склоне холма гору залили, молодежь с нее катается, чуть не через всю деревню проезжает. И смотрят — Мартин вроде тоже повеселел, отошел, улыбаться начал, во время работы насвистывает, а то и замурлычет что себе под нос.

И вот под самый праздник пришел кузнец в гости к Дануте с Захаром.

И подарок принес.

«Новый год наступает — новое счастье вам нужно», — сказал Я поставил на стол деревце кованое, точь-в-точь как то, что на свадьбу им дарил. Только будто подросло немного, и девочка по-другому сидит, и гроздь у нее в руке рябиновая, и листочки ветерком пошевелило…

Через неделю Данута пришла к Мартину. Пришла — и осталась.

Так и стали они жить вместе. Захар, конечно, опять драться приходил, да не вышло — спустил его кузнец с крутого крыльца да пообещал на рог наковальни посадить, если еще явится. Тот все ж не сразу сдался, ходил, Дануту вернуться уговаривал — мол, прощу все, забуду, словно и не было, только вернись. Но она ни в какую. Смирился Захар. Против кувалды, как говорится, не попрешь, а с кувалдой Мартин управляться лучше всех умел.

Скоро привыкли все — будто с самого начала за Мартина и вышла Данута, а Захар и не сватался к ней даже. И вроде живи теперь да радуйся; да Мартину опять не так что-то. Данута к нему и так, и этак, и песни поет, и аж светится вся. А ему будто и не в радость ее любовь. Не верит он, что любит она его по-настоящему. Деревце-то новое, что он выковал, не только побольше прежнего было. Там и птички подальше друг от друга сидели, а одна так и вовсе отвернулась, а на соседней ветке вроде как тень какая-то… будто третья, но не видно ее, а так, из листьев фигурка складывается, если присмотреться повнимательней…

И девчонка кудрявая снится по-прежнему: сидит, рябину по ягодке в рот отправляет и не морщится — она ест, а вся горечь Мартину достается. А то одуванчик обрывает по одной пушинке и приговаривает: «Любит… не любит… любит… не любит…» А сколько пушинок на одуванчике — не сосчитать, и Мартин слушает это «любит — не любит», и ждет, и дождаться не может, какая пушинка последней окажется. Всю ночь ворочается, стонет. А днем обнимает Дануту, счастливую да веселую, а в глазах тоска — не сама она к нему пришла, деревце привело. Дай ей волю, так с Захаром и оставалась бы… Разрушил он их счастье, что сам же и ковал, получается. А для себя выковать так и не вышло.

Весна пришла, луга зазеленели нежно, а там и лето жаркое настало. Снова отступился Мартин от своего слова — птичку выковал с крылышками раскрытыми, легкими, ажурными. Утром поцеловал Дануту, подарок на подушку положил и шепнул ей на ухо: «Свободна будь… лети куда хочешь». И ушел.

Ушел в луга шелковые, упал в траву навзничь, среди маков да васильков, среди огоньков да ромашек — и остался лежать там, на солнце глядя. И чудилась ему у солнца длинная коса и веснушек россыпи…

Так и высушило солнце кузнеца Мартина. Был — и не стало, высох, стаял, в пыль распался. Только застрекотали в высокой траве кузнечики — не серые, не зеленые, а светлые, будто пряжа льняная.

Рассыпались те кузнечики по всему свету. Говорят, если услышишь среди травы: «Мартин… Мартин… Мартин…» — да поймаешь того самого, кто так стрекочет, прошепчи ему свое желание — и оно непременно исполнится. Потому что судьба у Мартина такая: свое счастье не вышло, зато для других по-прежнему кует…

Елизавета Дворецкая

КАК ОГОНЬ ОТ ОГНЯ

«Ну, зимой одно было, а теперь другое».

Метелица стояла на опушке, прижавшись спиной к толстой березе, и провожала глазами уходящего Искрена. Зачем она вообще заговорила с ним: сидела бы с матерью и сестрами на дедовой могиле, блинами заедая недавние слезы и причитания, — нет, увидела его на краю поля, зачем-то пошла к нему, даже окликнула — а ведь уже видела, что он идет мимо, нарочно ее не замечая… И вот — весенний день для нее кончился. Над головой шумел свежий ветер в густой почти по-летнему березовой листве, казалось, весь этот шум сейчас обрушится на голову легким, щекочущим ворохом — но Метелица почти не слышала его за шумом крови в ушах и стуком готового разорваться сердца.

На Дедовом поле везде мелькали белые рубахи: на низких-то курганах женщины еще причитали и бились о землю, взывая к умершим родичам, на других уже отплакали и крошили вареные яйца, угощая дедов, а где-то уже сами принялись за блины, пироги и кашу, попивая брагу и проливая из каждой чарочки немного на траву. В Родоницу, последний весенний праздник поминания предков, все люди из окрестных родов собирались сюда, где в длинных курганах уже не первый век находили себе посмертное жилье все умиравшие в округе Капельской Лады. Народу было много, и Метелица скоро потеряла Искрена из виду, но все смотрела туда, где он пропал среди могил рода Неревичей, смотрела, смотрела, не веря, что все уже кончилось.

«Ну, зимой было одно…» Его слова звучали в памяти, как последние звуки погибающего мира. И от неотвратимой жестокости этих слов весь белый свет — зеленая луговина, светлые стволы берез, темно-голубое небо — словно бы рвался на части и в широкие прорехи лезла черная бездна… Разом рухнула ее судьба, уже, казалось бы, сложившаяся, и даже было странно, что земля не тает под ногами, что все так же крепок ствол березы за спиной, что шумит листва и дед Гудила уже запевает хриплым полупьяным голосом «Калинушка с малинушкой, лазоревый цвет», а старуха Гудилиха привычно колотит охальника крепким коричневым кулачком по шее… Все как всегда.