13-й апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях - Дмитрий Быков

5

Одна из тем первых двух частей поэмы (там их несколько, все в сложном симфоническом переплетении) — то, что судьба мира решается именно в Москве, между ними, в их отношениях. От этого в конечном итоге зависит судьба революции, а от революции — судьба мира:

Просветление мира

Застыли докладчики всех заседаний,

не могут закончить начатый жест.

Как были,

        рот разинув,

                сюда они

смотрят на рождество из рождеств.

Им видима жизнь

        от дрязг и до дрязг.

Дом их —

        единая будняя тина.

Будто в себя,

        в меня смотрясь,

ждали

        смертельной любви поединок.

Окаменели сиренные рокоты.

Колес и шагов суматоха не вертит.

Лишь поле дуэли

        да время-доктор

с бескрайним бинтом исцеляющей смерти.

Москва —

        за Москвой поля примолкли.

Моря —

        за морями горы стройны.

Вселенная

        вся

                как будто в бинокле,

в огромном бинокле (с другой стороны).

Горизонт распрямился

        ровно-ровно.

Тесьма.

        Натянут бечевкой тугой.

Край один —

        я в моей комнате,

ты в своей комнате — край другой.

А между —

        такая,

                какая не снится,

какая-то гордая белой обновой,

через вселенную

        легла Мясницкая

миниатюрой кости слоновой.

Ясность.

        Прозрачнейшей ясностью пытка.

В Мясницкой

        деталью искуснейшей выточки

кабель

        тонюсенький —

        ну, просто нитка!

И всё

        вот на этой вот держится ниточке.

(И оборвалось, как мы знаем; потому что эксперимент не удался, и поэма — прощание с экспериментом. После чего земной шар обрушился в тартарары. Возьмем винтовки новые, на них флажки etc.)

Автоцитат множество, включая отсылку к самому раннему:

Арап —

        миражей шулер —

                по окнам

разметил нагло веселия крап.

Колода стекла

        торжеством яркоогним

сияет нагло у ночи из лап.

Это «Ночь», конечно.

А это?

Большая,

        неси по векам-Араратам

сквозь небо потопа

        ковчегом-ковшом!

С борта

        звездолётом

                медведьинским братом

горланю стихи мирозданию в шум.

А это уже — «Эй, Большая Медведица, требуй, чтоб на небо нас взяли живьем».

А вот — «О дряни», то есть о том самом быте, который якобы поглотил любовь и погубил утопию:

Столбовой отец мой

        дворянин,

кожа на моих руках тонка.

Может,

        я стихами выхлебаю дни,

и не увидав токарного станка.

Но дыханием моим,

        сердцебиением,

                голосом,

каждым острием издыбленного в ужас волоса,

дырами ноздрей,

        гвоздями глаз,

зубом, исскрежещенным в звериный лязг,

ёжью кожи,

        гнева брови сборами,

триллионом пор,

        дословно —

                всеми по рами

в осень,

        в зиму,

                в весну,

                        в лето,

в день,

        в сон

не приемлю,

        ненавижу это

всё.

Лучшее начинается потом — когда он представляет посмертное будущее:

Воздух в воздух,

        будто камень в камень,

недоступная для тленов и крошений,

рассиявшись,

        высится веками

мастерская человечьих воскрешений.

Вот он,

        большелобый

                тихий химик,

перед опытом наморщил лоб.

Книга —

        «Вся земля»,—

                выискивает имя.

Век двадцатый.

        Воскресить кого б?

— Маяковский вот…

        Поищем ярче лица —

недостаточно поэт красив.—

Крикну я

        вот с этой,

                с нынешней страницы:

— Не листай страницы!

        Воскреси!

Сердце мне вложи!

        Кровищу —

                до последних жил.

В череп мысль вдолби!

Я свое, земное, не дожил,

на земле

        свое не долюбил.

Был я сажень ростом.

        А на что мне сажень?

Для таких работ годна и тля.

Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,

вплющился очками в комнатный футляр.

Что хотите, буду делать даром —

        чистить,

                мыть,

                        стеречь,

                                мотаться,

                                        месть.

Я могу служить у вас

        хотя б швейцаром.

Швейцары у вас есть?

Был я весел —

        толк веселым есть ли,

если горе наше непролазно?

Нынче

        обнажают зубы если,

только, чтоб хватить,

        чтоб лязгнуть.

Мало ль что бывает —

        тяжесть

                или горе…

Позовите!

        Пригодится шутка дурья.

Я шарадами гипербол,

        аллегорий

буду развлекать,

        стихами балагуря.

Я любил…

        Не стоит в старом рыться.

Больно?

        Пусть…

                Живешь и болью дорожась.

Я зверье еще люблю —