Концессия - Павел Далецкий

— Да, — уронил безучастно Лин, — да, именно этого я требую.

— Но поймите: они придут по ее следам с собаками!

Доктор остановился и посмотрел в окно. Просветленные покровители Китая, как он страдал от своей несчастной судьбы: от худого желчного шанхайца!

Зачем разъезжают по свету такие могущественные люди? Сидели бы в Шанхае и наслаждались своим могуществом. Приехал бы во Владивосток кто-нибудь попроще, с ним У Чжао-чу сговорился бы.

Лин Дун-фын тоже смотрел в окно. Он склонен был к простым и реальным вещам. Сейчас он думал о том, что было в его руках... Ананасовый цвет была в его руках. Ананасовый цвет поедет в Шанхай. Там ее ждет любовь? Нет, Лин Дун-фын не любитель женщин. Лин Дун-фын любитель страстей другого порядка. Они более волнуют кровь, и они более утоляют сердечную жажду.

— Что же вы не отвечаете? — воскликнул У. — Вы слышали мое решение: я не согласен!

— Вы боитесь собак? — очнулся Лин. — Сегодня им будет не до нас. А завтра? Завтра вы будете передавать со мной приветы вашим друзьям на родину.

У Чжао-чу хрустнул пальцами и опустился на стул.

Ночью к китайскому консульству подъехал извозчик. По гранитной лестнице пронесли и уместили в коляске хорошо увязанный тюк.

Тюк доставили на Бородинскую улицу к воротам серого каменного особняка с успокаивающей надписью: «Осторожно! Во дворе злые собаки».

В глубине двора белела лачуга. Тюк перенесли туда и распаковали.

Хот Су-ин долго не могла прийти в себя от пребывания в мешке. Лицо ее было мрачно и так прекрасно, что доктор тихонько свистнул сквозь зубы.

— Собака! — сказала Хот по-русски. — Как не стыдно: убили бы сразу!

Больше суток провела она в подвале консульства. Сначала чувства и мысли ее были бескровны и вялы.

Узкое пыльное окошко висело у потолка серым пятном. По ногам полз сырой холод, руки до плеч остыли, в затылке ломило.

Но потом она взяла себя в руки.

Надежды не будет тогда, когда ее, Хот Су-ин, застрелят, задушат, четвертуют, утопят... А пока...

И холод как будто отступил, и в затылке перестало ломить...

Чтобы размяться, она принялась ходить взад и вперед по лачуге.

— Чего ты бегаешь? — спросил, наконец, У Чжао-чу. — У меня болит шея... Я не могу вертеть ею за тобой, как на винте... Сядь, пожалуйста.

— Ты недолго проживешь, старик, — сказала Хот.

Сердце доктора екнуло от зловещих слов, но он притворился равнодушным.

— Неужели ты думаешь, что в Советском Союзе можно безнаказанно украсть человека? Неужели ты думаешь, что ты хитрее советской власти?

— Помолчи, не то я заставлю тебя принять сонный порошок!

Хот смолкла. Доктор вздохнул и уставился глазами в окошко. Он представил себе, как к калитке приближаются агенты ГПУ. Осторожно, без шума, проходят двор, открывают дверь, и дальше невыносимое, невозможное: гибель старого китайца У Чжао-чу... Его спросят: как вы смели ее похитить? Ведь вы в Советском Союзе, а не в Шанхае, Чифу или Лахасусе!

Сердце мучительно томилось. Похищенная смотрела на него огненными глазами, он не мог выносить этого взгляда.

В самом деле, зачем он сидит с ней в одной комнате? Он выйдет во двор и сядет у дверей.

Отлично сидеть у дверей.

Он сел за порогом, собственной тяжестью охраняя дверь.

Было тихо... да, почти тихо, если не считать треска цикад... Невыносимо трещат! В ушах от них звон...

Тишину прорезал лай, и тогда стало ясно, что стрекотание цикад — пустяшное стрекотание, которое совсем не нарушает ночной тишины. Неприятно, когда лает собака... Приближается собака или не приближается? Кажется, приближается.

В сущности, уже рассветает. Да, ночь кончилась... Вон, в небе, над домами, точно растекается молоко. Ну, а что же там, на бочарном заводе? Этой ночью он должен был сгореть...

Страшный удар в дверь бросил доктора на четвереньки, Хот перепрыгнула через него, лязгнула калитка...

У Чжао-чу испустил протяжный вопль... Неловко подкидывая дородное тело, он мчался по Бородинской улице.

Рассветало. Улицы были пусты. Кое-где дворники пылили метлами.

Девушка бежала по бурой немощеной улице... вот она сверкнула на бугре, вот пропала за углом...

Доктор остановился.

За поворотом скрылась жизнь. Это она, жизнь, сверкнула последний раз в сизой заре...

Вернулся во двор. Притворил калитку... Проклятый китайский запор: с улицы не открыть, а со двора просто — ткнул пальцем, и скоба уже отскочила.

Ни о чем не думая, пошел в лачугу.

Нужно было предупредить Лина, нужно было бежать. У Чжао-чу сел в углу и застыл.

Лин Дун-фын бодрствовал всю ночь. Прекрасное бодрствование, насыщенное энергией, ощущением близкого и благотворного отдохновения после победы.

Он ждал пожарных рожков, звона колокола (в пожаре он не сомневался), стука в дверь: с минуты на минуту должен был прийти Огурец для отчета и последней беседы.

Лин Дун-фыну казалось, что он, наследник сложнейшей цивилизации, естественно непобедим. Но наследник тысячелетней цивилизации не принимал во внимание действия человеческих воль, направленных в одно русло. Не понимал, какая рождается от этого непреоборимая сила, не понимал, что измышления отдельного человеческого ума ломаются, встретясь с ней, так же легко, как и иголка, которую попытались бы воткнуть в сталь.

Утром в дверь постучали. Лин Дун-фын отворил. Он долго не мог понять, что за люди стоят в дверях. И в то время, когда его и почтенного доктора уводили, его больше всего занимал вопрос, как их выследили.

На следующий день в особняк на Бородинской пришел Греховодов, истомленный тревогой, узнать у доктора все подробности, убедиться, что все благополучно, и выкурить успокоительную трубку. От старика-повара он узнал страшные вещи.

Бесшумно выбрался он из ворот и оглянулся. На улицах никого не было. На воротах попрежнему, но теперь явно ложная, висела надпись: «Осторожно! Во дворе злые собаки».

Страх вызвал неодолимую потребность курить. Он побежал в знакомый притончик.

«Выкурю, успокоюсь и сейчас же убегу... в тайгу... В таком состоянии здесь каждый мальчишка обнаружит и поймает».

По соседству с железнодорожной линией — ветхая неподозрительная фанзушка. Греховодов нырнул за забор и через пять минут уже лежал на узенькой цыновке.

Он старался не смотреть вокруг, старался не замечать страшного вида счастливых курильщиков.

Рядом лежал старик. Тело его свела судорога, из оскаленного рта текла желтая густая слюна... Сердце его, взбаламученное ядом, как загнанный конь, делало последние усилия.

Зачем Греховодову смотреть на них и думать, что через четверть часа и он так же скрючит ноги, разинет рот, а потом выйдет на улицу в невыносимом состоянии духовного и физического упадка? Лучше думать о том блаженстве, которое он сейчас испытает.

Не глядя по сторонам, он взял трубку.

Первая затяжка не вкусна. Но постепенно отрадное успокоение охватывает человека, в тягучей истоме немеют руки и ноги. Невероятными, чудовищными цветами расцветает мысль.

Сначала Греховодов увидел яркозеленое развесистое дерево. Оно так велико, что заняло все поле зрения. Его окружает прозрачный синий воздух, а дальше — контуры гор. На ветке странное, что Греховодов затрудняется определить: сидит старушонка и плачет. Сидит на самом конце длинной ветки, седенькая, сморщенная, покачивается, глаза вытирает сморщенным жилистым кулачком. И ветка покачивается, слегка, не очень, как будто уселась на нее лесная пичуга. Старушка плачет, и это не простая старушка, а его мать.

И тоненько, из самой глубины души, встает печаль. Но она не угнетает, легкая и воздушная, как и все кругом.

И вдруг Греховодов отделился от земли. Подгребая то одной рукой, то другой, он уходил в голубую бездну. В нем вставал новый, всемогущий Греховодов. Он все знал, все мог.

Земли не было. Ничего уже не было. Одно бесконечное голубое. Но Греховодов захотел — и вдали проступили пурпурные гряды облаков. Они приближались с головокружительной быстротой, пурпурные с золотыми обрезами. А за ними показались дома, узорные террасы, перекидные галлереи, плоские крыши, мостики, цветочные лужайки.

На крыше стоит женщина темнозолотого оттенка в лазурных шароварах. Такую женщину Греховодов видел в детстве на папиросной коробке. Он подплыл к ней, рассекая радужный воздух. Женщина подняла на него глаза, большие, сверкающие, как сливы, вымытые дождем, и протянула руки...

ЗАТОЧЕНЫ

Чен вышел из поезда в Харбине.

Харбин кипел. Американские и английские корреспонденты то и дело посещали генерала Хорвата — начальника дороги во времена царские и белогвардейские, а сейчас главу объединенной белой эмиграции, — спрашивая, какую позицию займет союз эмигрантов в предстоящем конфликте, и Хорват каждый раз отвечал так, как и ожидали империалисты.