Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Эх, Микола, — думал он, — знал бы ты, что у „товарища Жука“ нет никого ближе и дороже, чем Зося и ты… Ну, правду сказать, боюсь я за тебя. Себе-то могу в том признаться… Воевать таким, как я. А ты наделен щирым сердцем и талантом, сколько ты еще добра принесешь людям… Нет, сердись не сердись, друже, не могу я тебя под огонь поставить…»
Решение совет принял такое: ввиду того, что Чекалов является членом губернского исполкома, вопрос о нем передать на рассмотрение в Петроград. Но тут же пришлось принять и еще одно постановление.
Николай во все время заседания старался не обращаться к комиссару по продовольствию, если же приходилось, то выбирал самую вежливую и отчуждающую форму. Ссору надо было прекратить. У членов Совета не имелось времени для долгих рассуждений. Просто в протоколе сделали соответствующую запись.
Иустин ухмыльнулся в кулак, представив себе, как десятки лет спустя будущий историк, роясь в обветшалых документах минувшего, озадаченно прочтет такое неожиданное постановление Шлиссельбургского совдепа: «Товарищу Жуку и товарищу Чекалову подать друг другу руки». Поймет историк, почему вдруг дружба чуть не перешла в ссору? Вряд ли поймет…
При всех Иустин и Николай обменялись сухим и коротким рукопожатием.
Жук вздохнул. Он сознавал, что Николай, уступив во второстепенном и, в конечном счете, маловажном, ни за что не поступится главным. Заседание продолжалось…
Лучи автомобильных фар вдруг пробились в окно и полоснули стенку с отклеившимися обоями.
Автомобили в Шлиссельбурге были еще в новинку. Все прислушались. Мотор затих у крыльца.
В комнату вошел красноармеец и спросил:
— Кто товарищ Жук? Ему — пакет.
В пакете был приказ, которым Иустин Петрович Жук назначался членом Военного совета Карельского участка фронта.
С этих памятных часов, как уже однажды было в Шлиссельбурге, люди перестали замечать смену дня и ночи. И все происходящее, все события слились в один огромный день, без восхода и без заката.
30. Последняя перекличка
В крепости Иустин бывал часто. Об этом знали немногие. Он переправлялся на лодке, чтобы походить по острову, подумать. Это единственное место, где он мог хоть ненадолго остаться наедине с собою и своими мыслями. Человеку временами это очень нужно.
Когда случалось, что Жук таким образом «пропадал» и кто-нибудь по неотложному делу разыскивал его, Зося советовала:
— Съезди на остров, покличь…
Вот и сейчас, урвав часок, Иустин столкнул с песчаной косы неповоротливый, долбленный из цельного дерева челн и сел за весла.
Не мог он уехать из Шлиссельбурга, не простясь с этим клочком земли, омытым речной водой, слезами, кровью… Течение в протоке сильное. Челн относило. Но Жук уже знал ладожский норов. Развернул суденышко против волны. Налег на весла.
С хода челн ткнулся в отмель у Королевской башни.
Комиссар поднялся на мыс и снял шапку. Озеро катило крутые валы. Справа водный простор смыкался с затянутым тучами небом. Южное побережье озера уходило вдаль, шумя лесами, белея редкими хатами. Желтело оголенное жнивье.
На островном мысу возвышался недавно установленный памятник работы академика Гинцбурга. Памятник был именно такой, каким его обрисовал скульптор своим слушателям год назад, в первый октябрьский праздник. На гранитном полукружии, покоящемся на диком, едва обтесанном местном известняке, были выбиты имена погибших в Шлиссельбургской крепости.
Памятник чем-то напоминал суровые надмогильные столбы, встречающиеся на древних курганах…
Иустин долго стоял на мысу. Шквалистые порывы срывали верхушки волн и доносили измельченные холодные брызги. Потом бывший каторжанин, заложив за спину руки, часто останавливаясь, неторопливо обошел крепость. Во дворе Старой тюрьмы он потрогал огрубелый, шершавый ствол одинокой яблони.
Двери Старой тюрьмы были раскрыты. Они скрипели на изъеденных ржавчиной петлях. Иустин нагнулся и шагнул через порог. Какой-то маленький зверь, бесхвостый, в рыжей шубке, метнулся и исчез под стеной.
Жук вошел в свою первую шлиссельбургскую камеру. Даже в запустении, с низким потолком и заплесневелыми стенами, она была страшна.
Вспомнил Ивана Смолякова, тяжело вздохнул…
В темноте, нащупывая скользкие стены, спустился в подземные карцеры Светличной башни. Пробыл там несколько минут — и скорей обратно. От тьмы и духоты кружилась голова. Отвык, совсем отвык…
Дневной свет слепил. Воздух острова показался таким прохладным и чистым, что хотелось дышать как можно медленнее и глубже.
Заглянул бывший узник и в одиночки третьего корпуса, и за высокие решетки «зверинца», и в конурки «заразного отделения». В четвертом корпусе задержался. Здесь стены были черными от огня. Хлопали рамы с выбитыми стеклами. Над лестничной клеткой обвалилось перекрытие. Шаги Иустина гулко громыхали под сводами. Он остановился, и тогда тишина вдруг наполнилась голосами.
Слышен шорох. Не стуковкой ли внезапно ожили стены? Чей глаз смотрит в круглый «волчок»? Нет, это не глаз. Когда-то подняли заслонку и позабыли ее опустить.
Кто шаркает подошвами там, за поворотом коридора? Не надзиратель ли звенит ключами? Или поверка?..
Всеми своими мыслями Жук находился сейчас с бывшими обитателями этих казематов, каторжанами, товарищами, учителями борьбы и правды. Где они сейчас? Под каким небом, на каких дорогах?
О многих доходили вести в Шлиссельбург. Письма, переданные через друзей, приветы, рассказы из вторых и третьих рук — все собирал Иустин в копилку своей памяти. Вести были разные, радостные и печальные.
Не все крепостные узники нашли свой путь в жизни и революции. Нет, далеко не все. Иные, выйдя на волю, захлебнулись суровым и жестоким воздухом нового бытия, не устояли на ногах, сломились. Были такие, что не смогли понять поколение, которое вступило за это время в мир, и взлет революции показался им безмерно грозным. Они отошли в сторону, стали обыкновенными жильцами на белом свете. Но те, кто и в крепости были бунтарями, кто слыли душой каторги, поднимали ее на протест и борьбу, — все, все до единого оказались в боевом строю революции. Они воевали за небывалую на земле, трудовую, советскую власть.
Вот с ними, дорогими людьми, пришел попрощаться Иустин Жук в этот большой час своей жизни.
Ему казалось, что стоит назвать их имена, и они явятся, чтобы дружески пожелать ему счастливого пути и научить его, как учили когда-то.
Это была последняя в Шлиссельбургской крепости перекличка, братская перекличка не каторжан, а бойцов.
Комиссар шестой дивизий Владимир Лихтенштадт! Где ты? Наверное, в седле или пешком, скорее всего, пешком, обходишь полки меж Кипенью и Витино. Книжник, ученый, философ, ставший большевистским комиссаром! Готовишь солдат к сражению, а может, сражение уже полыхает,
