Ницше и нимфы - Эфраим Баух

Где направляющий облачный столп в пустыне лет?

Меня гонит одиночество из четырех стен. Иду среди уличной толкотни, говора, запах кофе из кофеен. И внезапно в каком-то узком проходе — девушка необычайной красоты — как луч в портале.

Оказывается, смерть может быть временем года, образом жизни с долгой болью и короткими радостями, и у детей отсутствующие лица, ибо прислушиваются в самих себе к будущему.

Невозможно жить спокойно. В «Музыкальном еженедельнике» моего издателя Фрицша, опубликована статья поклонника Вагнера Рихарда Поля «Казус Ницше» с вызывающе злобными нападками на меня.

В Парагвае моя сестрица со своим мужем Бернгардом Фёрстером строят — только подумать — чисто арийское государство, читай: антисемитское — колонию «Новая Германия».

Сестрица даже не сочла нужным ответить на мое письмо, в котором я пишу:

«Я вынужден изо всех сил защищаться, чтобы меня не приняли за антисемитскую каналью. После того, как в антисемитской прессе появилось имя Заратустры, терпение мое иссякло. Я ведь старый артиллерист, так и передай своим проклятым антисемитским дурням, что им дорого обойдется даже прикосновение к моему идеалу.

Из-за твоего замужества имя Ницше теперь упоминается в связи с вашим омерзительным движением — и сколько же мне пришлось уже претерпеть из-за этого. Ты просто решила приблизить мою гибель. За последние шесть лет ты потеряла всякое представление о том, что можно и чего нельзя, и бог знает, чем это кончится».

Чересполосица черного и белого в моей жизни продолжается. Вышли в свет «Сумерки идолов». Послал экземпляры Августу Стриндбергу, уже прочитавшему «Казус Вагнера», присланный ему Георгом Брандесом.

В начале декабря приходит письмо от Стриндберга: «Я заканчиваю все письма моим друзьям словами: читайте Ницше. Это мое — «Карфаген должен быть разрушен».

Два месяца назад послал в Гамбург, казалось бы, старому и доброму знакомому, бывшему мужу Козимы, концертмейстеру Гансу фон Бюлову предложение: поставить на гамбургской сцене оперу Петера «Венецианский лев», считая, что она талантливей и реалистичней опер Вагнера, которые заполонили сцены от Монтевидео до Петербурга.

Да, Бюлов — человек занятой, ко всем своим должностям еще и директор Берлинской филармонии, но все же — два месяца молчания это чересчур.

Не удержался, черкнул ему пару резких слов: «Вы не изволили ответить на мое письмо. Обещаю вам навсегда оставить вас в покое. Думаю, вы отдаете себе отчет, что это — обещание дает Вам лучший ум века».

Сделал еще одну глупость: послал Мальвиде, зная ее преклонение перед Вагнером, книгу «Казус Вагнера», да еще попросил узнать у ее зятя, мужа ее приемной дочери Ольги Герцен Габриеля Моно, кто бы мог перевести книгу на французский язык и напечатать во Франции.

Ответ Мальвиды был уклончив, по сути, вежливый отказ.

Я с прискорбием замечаю, что хорошее самочувствие делает меня несдержанным: исчезает присущая мне вежливость. Я становлюсь агрессивным, после чего жалею, но уже поздно.

И, конечно же, отписал Мальвиде:

«Вы, в вашей жизни разочаровывались почти в каждом, что принесло многим, и в том числе, мне, немало несчастий. Теперь вы осмелились встать между Вагнером и Ницше, даже не подумав о том, что мне стыдно ставить эти имена в один ряд. Вы что, не поняли или делаете вид, что не поняли: десять лет назад я с отвращением отвернулся от Вагнера, чтобы, преодолев мою чисто человеческую привязанность в нему, стать голосом совести немецкой музыки, ее истинного вкуса, испытав глубокий кризис, обернувшийся открытой ненавистью к отвратительной вульгарности музыки Вагнера. Вы не поняли ни единого моего слова. И тут уже ничто вам не поможет. И в этом смысле „Казус Вагнера“ — счастливый казус, внесший ясность в наши отношения».

Конечно, я не испытываю большой радости, сжигая мосты с прошлым, но, вероятно, всему свое время.

Лишь сейчас всё больше выясняется, что я принадлежу с момента рождения иному пространству — не от мира сего, обречен на него, ибо обручен с ним, и только оно меня не предаст, ибо мы не мыслим жизни один без другого.

Глава двадцать первая

Легкие быстрые кони

Холод января не дает мне подняться с постели. Дует, как из ямы. В глазах — тьма, хотя явственно слышится за окнами шум наступившего дня.

Я веду спор с видимым, но несуществующим противником. Он чист душой, но нечист в помыслах.

И в этот миг мне кажется, — слышу жалобный призыв, страдальческое ржанье коня. Преодолев каменную скованность, поеживаясь от утреннего холода, выхожу из дома. И что я вижу?

Извозчик, на физиономии которого сошлась вся дебильность человеческого рода, словно соскочивший, как со своего облучка, со страниц «Записок из подполья» Достоевского, безжалостно избивает коня, моего несчастного страдальца и друга, на Пьяцца Карло Альберто.

Мгновенно вижу себя четырнадцатилетним подростком, словно ушедшие в глубину подсознания тридцать два года вернули меня в миг, когда, обдав горячностью скачки, пронесся мимо меня табун молодых, быстрых и легких коней, маня и увлекая в просторы свободной моей жизни.

Они исчезли, как фантом, а я остался, обреченный одиноко плестись через мою жизнь, отметив тот миг в одном из первых, проклюнувшихся в моем сознании способностью стихотворчества, — стихотворений — «Легкие быстрые кони».

Но оно было пророческим, прорезавшимся в еще чистой памяти подростка.

Пронесшийся мимо меня табун показался мне тогда мимолетным видением, но, по сути, он звал в мою настигающую меня жизнь, не связанную с пространством и временем.

Встает передо мной в полной силе облик Лу в соборе Святого Петра, и я думаю про себя: Фридрих, сдерживай себя, не гони коней, но, кажется, вожжи выскальзывают из моих слабеющих, при взгляде на нее, пальцев.

Боюсь, что табун раннего моего детства, те легкие быстрые кони моих снов, пьющие из источника, открывшегося мне изначальной тягой к поэзии, почти Пегасы одного из первых моих стихотворений, долженствовавшие унести меня вдаль, почувствовав мои колебания, умчались, оставив меня в стороне от истинной моей Судьбы, к которой они меня звали. С тех пор при виде коня, я отвожу взгляд. Унесся табун, как и вся моя жизнь.

Но когда конь в беде?

Вот же он, отставший или оставшийся от всего табуна, весь в путах, беспомощный, теряя последние силы, вернулся, добрался до меня, дал знак своим разрывающим мне душу ржанием.

Чем я мог помочь брату моему, несчастному, наподобие моей неудавшейся судьбы, вестнику?

И я бросился со всех ног к нему, обнял, поцеловал, изошел слезами.

Вот почему потряс меня этот опутанный ремнями избиваемый конь, быть может, искавший меня всю жизнь, самое близкое мне существо, надеющееся на мою помощь.

Больше было некому.

Последнее, что помню в этот миг, — безликих зевак, окружавших коня и возницу.

Это были даже не зеваки, а вовсе чурбаки, корявые пни, обретшие человеческое обличье, но так и оставшиеся частью мертвой природы.

Нередко, в течение моей жизни, во снах и при потере сознания, проносились эти кони. Но они были огненными.

Потому я их не узнавал, и меня охватывал страх. Вероятно, и на этот раз я потерял сознание, и вновь передо мной пронесся огненный табун. Очнулся я в своей постели, рядом с которой стоял хозяин дома Давид Фино. Он-то и сказал, что на руках принес меня в дом, и что я довольно долго пребывал в бессознательном состоянии.

Огненные кони продолжали нестись в заглазном пространстве.

Инстинктом я ощущал, что они зовут меня за собой — спуститься в темь, к основам Небытия, которые, по сути, и являются основами мира.

Это было дьявольски соблазнительно — проскользнуть сквозь пелёны смертной истомы, рискнуть — не вернуться — только для того, чтобы вкусить сладость Небытия, как ребенок вкушает сладость кончиком языка. Но я подавлял в себе эту тягу, испытывая страх перед огненным табуном. А он, оказывается, искал меня всю мою отошедшую жизнь, и вот, последний, издыхающий конь, дополз до меня. Теперь же мне внезапно вернулось ощущение, которое охватывало меня, когда я вскакивал на спину коня во время моей воинской службы.

Боевой дух вошел в меня, послышался сигнал горна, трубящего не просто зарю, а провозглашающего вход в новую жизнь, звучала солдатская песня.

И я, вскочив с постели, бросаюсь к фортепьяно — поддержать их пение, выстукивая ритм по дереву фортепьяно, имитируя воинский барабан и подпевая маршу.

Разгневанный господин Фино прерывает мои музыкальные экзерсисы, грозясь вызвать полицию. Отхожу от инструмента. Но подъем духа просто сбивает меня с ног. Я воистину ощутил благодатность тишины, ибо вспомнил, что я пророк Рока, выступающий одновременно в двух обличиях — неистового Диониса и Распятого, ставшего символом страдания, ибо он родился в среде еврейского народа.