Ницше и нимфы - Эфраим Баух

Дома умалишенных здесь воистину убежище для нормальных людей. Я постановляю моим судом всем врагам моим жить в заведении душевно больных.

Находясь в плену морских пиратов, когда его купил какой-то «денежный мешок» на публичном рынке рабов, Диоген обратился к нему: «Давай-ка, я куплю тебя, господин». Будучи философом, он хранил свою честь до конца. Нечему удивляться, что он представлял собой пример тех добрых мер, среди которых — антихрист Юлиан Отступник плюнул в лицо принимавшего его щеголя и сноба.

Монеты, переданные купцу за мой выкуп, оказались поддельными.

Мне следует это помнить. Сократ, буржуазная обезьяна, по велению стада в Афинах, выпил яд, подчинившись воле сброда.

Не таков Диоген. Он плевал на традиции и общепринятые нормы — приманку для тех, кто признает мертвого, ибо он ни на что не возражает.

Они и не осмеливаются ставить на кон свои жизни в грядущем, предвещающем катастрофы. А Диоген привязал законы Солона в жестянке к хвосту осла и со смехом прислушивался к звукам ударяющейся о землю жестянки. Он поклонялся лишь одному закону — закону полной независимости, согласно которому каждый философ должен знать, что наплевательство на наслаждения и есть наслаждение.

Я буду подражать Диогену, великому моему образцу: великий Ницше на большом цирковом колесе «вечного возвращения», вместо бочки Диогена.

Всем проституткам — замужним и свободным — напишу то, что написал философ четвертого века до новой эры, киник, ученик Диогена, Крат своей жене Гепархии, бунтовщице, считающейся первым философом среди женщин — «Праведность покупается усердием, — не как грех, который сам по себе проникает в душу».

Козима, Лама и Лу будут визжать, когда великий нарушитель морали придет учить их морали, выставит их нагими, как в день рождения, обнажит знаки измены и кровосмешения, распространившиеся по их коже, и сорвет любую маску, всякие их уловки и все их фальшивые замашки — к ликованию стада, к физиономиям которого маски так прилипли, что стерли их.

Да, Улисс в Преисподней будет шагать по тропе солнца к царству Гелиоса. Там торжественно встретят его Диоген и Юлиан Отступник под чистые звуки ясной зари, звуки Диониса освободителя. Я вырвусь наружу из этого заведения и буду жить супружеской парой с Лу. И на двери будет написано — «Геракл Клиник, сын Зевса, здесь живет. Да не принесут сюда зла».

Сегодня была у меня еще одна из раздражающих бесед с сестрой. С ней пришла мать, и, как обычно, осталась сидеть в кабинете врача, вместо того, чтобы сидеть со мной.

— С чего вдруг такая важность в этой встрече с врачом? — спросил я Элизабет.

— По твоей вине, Фриц. Ты же не можешь подумать, что она получает удовольствие от посещений этого места без того, чтобы увидеть тебя.

— Я могу пожалеть себя мыслью, что ты досаждаешь мне от имени обеих.

— Чем мы тебя досаждаем?

— Вы копаетесь во мне. Мать копается в офисе у врача, в то время, как ты копаешься во мне здесь, в палате. Почему вы не оставите меня в покое?

— Ты предпочитаешь, чтобы мы вообще сюда больше не приходили?

Я почувствовал угрызения сердца. Правда заключается в том, что я не знаю, как быть. Вдруг она уставилась в меня пронзительным взглядом, тем самым ее — враждебным.

— Ты пишешь что-нибудь здесь?

— Я достаточно писал о мире, — ответил я. — Теперь пришел черед миру писать обо мне.

— Пишут, — радостно провозгласила она, — и не только Брандес и Стриндберг. Некоторые провозглашают тебя гением. Есть еще многие другие. Даже меня попросили писать свои воспоминания о тебе.

Я не поверил своим ушам.

— Тебя?

— Да. Даже предложили мне гонорар.

— Не смей этого делать.

— Почему?

— Ты ничего не знаешь обо мне и о моих идеях.

— Кто может знать о тебе больше твоей сестры.

— Да! А кто может знать меньше? Дай мне слово, Элизабет, что ты это не сделаешь?

Она заколебалась на миг, и, казалось, решила отказаться от своего намерения.

— Я не могу.

— Почему нет? — требовал я от нее.

Она начала смеяться.

— Просто я еще не решила, Фриц? — Тут же встала и ушла.

Я решил представить себе, что может сестра рассказать миру обо мне. Расскажет ли, как в нашем детстве взяла в привычку вползать ко мне в постель утром, в субботу, и играть моим членом, и со временем ей это понравилось, словно она играла с ее любимой игрушкой и Приводить меня в отчаянное возбуждение раньше времени, так, что в течение долгих лет моей жизни я мог представить всю красоту и наслаждение только посредством ее лица и чудесных проклятых пальчиков?

Так определялось мое возмужание: вместо ожидания таинственной Нимфы, возбуждающей воображение созревающего подростка, я мог только отделываться головной болью?

Об этом сестра не расскажет миру. Только если найдется кто-либо, достаточно глупый, и заставит ее писать обо мне.

Если так, что, все же, напишет Элизабет в своих воспоминаниях обо мне, которые кто-то собирается купить у нее? Клянусь, даже не могу себе представить. Может, расскажет, с каким жаром и надеждой набрасывалась на меня. Но потом отступала в разочаровании? Как находила всегда причину отставить, оттолкнуть мужчину или женщину, с которыми я сближался?

Может, расскажет, как подговаривала мать, вместе с ней оболгать и очернить имя Лу, так, что, в конце концов, и я присоединился к этой грязи, которую они вылили на нее? Расскажет, как для того, чтобы меня рассердить, сбежала с Фёрстером в Южную Америку — сеять там ненависть к евреям. И, главным образом, чтобы скрыться от меня, взяла под свое покровительство этого мерзкого человека? Нет, правда не дана бедной Элизабет. Быть может, Элизабет уловила мое жестокое подведение счета со своей душой, и мобилизовала в себе все силы, чтобы превратиться в Яго женского рода и заставила меня задушить мою Дездемону, женщину, которая стала для меня якорем спасения.

Я утопал в предательских водах Вагнера, швыряющих таких романтиков, как я, на «скалы любви к смерти» и разочаровывающего нигилизма.

Я однажды сказал, что немцы — обманщики интеллекта. Фихте, Шеллинг, Шопенгауэр, Гегель, Кант. Лейбниц и, особенно, Шлейермахер, чью фамилию он наследовал от своих предков, мастеров плетения вуалей и шалей, все они — шлейермахеры — только и делали, что плели вуали и шали. А сестра моя пыталась спрятать меня за вуалью Майи, за кошмарами Вагнера, за отводом глаз, чтобы я не смог уклониться от ее слепых кровосмесительных объятий.

Какое оскорбление моей жизни, если закрепилось представление обо мне как о Ницше, патроне варваров культуры, таких, как Вагнер, подхалимски ползущий на коленях к фальшивому трону.

Но так, как я являюсь повелением судьбы, целью, к которой движется вся культура, мне ясно, что злонамеренное поведение Элизабет по отношению ко мне справедливо в свете Истории. В ней доброе имя оборачивается злым, а злое — добрым, как в системах мышления Спинозы и Гегеля, причем, скорость мышления Спинозы проистекает от скорости промышленного периода.

Заранее, что ли, было предопределено, что жизнь Элизабет столкнется с моей жизнью, точно так же, как было предопределено жизни Байрона — столкнуться с жизнью его старшей сестры Августы?

Гражданская война в Англии, по словам Гоббса, произошла из-за свары между королем, лордами и избранными членами парламента. Гражданская война в Наумбурге грянула из-за свары между моей матерью, сестрой и тетками. Дворцовая стража в нижнем белье следила за мной. Я был королем, пребывающим в плену в собственной крепости, и когда я написал — «Идя к женщине, бери плетку», вся домашняя камарилья впала в истерику.

Мои тетки решили, что я действительно думаю так, как пишу, и тут же отступили от меня, а Лама и Мама не перепугались и метали в меня залпами мечи. Как ветеран-артиллерист, я ответил им войной — не орудиями, а словами. И все же, в конце концов, победа была за ними, ибо я не смог реализовать в моей личной жизни сентенцию Гоббса, особенно любимую мной, — «В войне мощь и обманные маневры — главное оружие».

Даже раздавленный судьбой и уподобленный серой мыши, я сохраняю высокомерие. Но это от отчаяния. И еще оттого, что я открыл закон «вечного возвращения того же самого». В нем, в исчерпывающей полноте, зашифрован смысл жизни человека. Без понятия «вечного возвращения» живое существо — случайность времени и пространства.

Включенная в бесконечность новых рождений, жизнь человека становится понятием колеса, вечно возрождающегося.

Мой же дом рухнул с великим грохотом. Антихрист лежит растоптанным у бессмертных ног Христа, подкованных мировой любовью, реализованной в деяниях.

«Ты победил, галилеянин! Ты победил в крепости самого упорного из твоих врагов» — это последние слова Юлиана Отступника, убитого солдатом, глубоко верующим христианином. Я же убил Иисуса для того, чтобы увековечить легенду об Антихристе — тему, которая будет занимать моих биографов в будущем.