Последний князь удела - Димыч

— Токмо яз камней заморских по более десятка пудов извёл на мечи сии, — признал оружейник. — Не сразу вышло, да не весь уклад горшечный в дело пригож оказывается.

Что ж разгадка легирования оказалась проста, восстанавливались окиси лишь в присутствии железа. К издержкам относилось только то, что кричный метод оставлял в шлаке почти две трети металла, да ещё куча тигельных переделок отбраковывалась. В общем, способ открытый Мироновым выходил крайне расточительным. Учитывая, что улучшающие свойства стали добавки завозились издалека, по высокой цене и в малом количестве, ожидать массового изготовления качественного оружия не приходилось. Явно следовало попробовать повторить результат при плавке чугуна, используя хотя бы на оставшийся от опытов кузнеца шлак.

— Наверно стоит сии чудные камни, да пустой выход от криц оставшийся в Устюжну отправить, пусть в домну сыплют, — размышлял я над удешевлением производства легированных сплавов.

— Ну их, — скривился как от зубной боли Миронов. — Ты, княже, не серчай, но устюженское железо куда хуже тихвинского али серпуховского. Оно конечно гораздо дешевле, на гвозди, подковы да серпы с лемехами сгоже. Но для сабельных полос или куячных зерцал лучше на прежний лад сработанные крицы брать и уж их в горшках на уклад переделывать.

Странно, чего-чего, а того, что сталь полученная литьём окажется худшего качества по отношению к изготовленной традиционным способом, я не ожидал. Явно мне следовало при первой возможности посетить Устюжну Железопольскую.

Отстав от нас всего на три дня, в удельную столицу прибыл посланник от боярина Годунова. Ждан организовал целый церемониал для получения обычной грамоты. Мне вообще стало заметно, что с момента нашего возвращения из Москвы Тучков завел при угличском дворе новые странные порядки.

— Чего ты при встрече вестника так надувался важно, да ко мне его для разговора не подпустил? — задал я своему дядьке прямой вопрос после ухода московского дворянина.

— Прежде, мальцом, держали тебя по царскому чину, на то матери да дядьёв хотенье было. После отставили у нас сие, уже по-твоему прямому ведому. — объяснил своё поведение Ждан. — Яз не спорил, куда мне против государя своего лезть. Ныне же, как явили нам великую честь на Москве, не пристало более угличскому князю по-мужицки себя держать, оттого все державе поруха может статься.

— Какая честь? Какой державе? Ты чего, дядька, белены объелся?

— На наш двор бояре и дьяки думные приезжали? Приезжали, — начал терпеливо растолковывать мне Тучков. — Значит, ниже себя мнят, ну а кто у нас в государстве выше первых бояр и дьяков местом?

Про эти тонкости, кто к кому когда может поехать не уронив своей чести, я, в общем-то, знал, но почему то к себе не примеривал.

— Так государь Фёдор Иванович брат мне как-никак, — у меня после слов воспитателя тоскливо засосало под ложечкой.

— С прадеда твого царские братья по уделам сидели и на Москву без приглашенья великого князя не ездили. Мню яз, грешный, что приезжали думные люди на твою главу шапку Мономахову прикидывать.

— Ну и как по-твоему прошли смотрины? — вопрос прозвучал немного нервно.

— Дай Бог, ладно, — вздохнул Тучков. — Всё ж ныне в наших палатах стольник царёва двора с сеунчем, а не князь Иван Туренин или Андрей Замыцкий — Борисовы ближние душегубы.

Подобные речи про Годунова я уже слышал. Непонятно, содержалась в этих сплетнях правда или нет, но те опальные к кому приезжали упомянутые Жданом приставы странным образом не задерживались на этом свете. Кто из знатных ссыльных угорел, кто скончался от колик в животе — вот от таких совпадений и гуляли по стране страшные слухи.

— Знаешь дядька, загад не бывает богат. Давай-ка пока по-прежнему дела вести, без лишних чинов, — пришлось мне осадить своего воспитателя. — Ежели что в угличских порядках переменить потребуется — об том из стольного града известят, не забудут.

В своём послании Борис Фёдорович писал о посылке к нам мастера литейщика Фёдора Савельева да ста пудов меди. Так же указывал правитель ждать к концу весны сборщиков запросных денег и не в чём препон им не чинить. В конце грамоты боярин сообщал о значительном пожаре в Москве да о том, что в Польшу ехать некому, архиепископ Галасунский Арсений отговаривается болезнью и немощью, и коли Семейка Головин на Угличе бездельем мается, то пусть в Киев и едет.

Приглашённый в княжьи палаты подьячий выслушал задание с моими комментариями и озадачился:

— Так мне с посольством ехать или тайным образом?

— Ну а сам как думаешь?

— Не пропустит оршинский староста послов. За опасными грамотами в столицу ляшскую — Краков послать велит. Ну а ежели купцами или странниками поедем, то ведь коли откроется — так ведь обдерут литвины до нага и в тюрьму бросят.

— Лучше б конечно архиепископа Галасуньского с собой в поездку взять, а вы вроде как караул почётный. Хоть границу проедете, а в Киеве чин чином объявитесь, скажите чего там в Орше напутали — не ведаем, — предложил я Семёну легенду посольства. — Токмо болен грек сей, не в силах ехать.

— Мню, опаску гречанин имеет, оттого хворым и сказывается. Мне Сулемша Пушкин про Литву много тут чего рассказывал за чаркой-то. Не любят там попов да монахов из Еллинской земли. Бают, де, токмо за корыстью они приезжают, да для соглядатайства на солтана турского.

— Я тебе напишу письмо к боярину Годунову, да сам зайди к этому архиепископу. Наёдёшь его в добром здравии — так уж уломай с собой ехать.

— Как же его уговорить? — удивился Головин.

— Как сумеешь. Хочешь — посулы сули, хочешь — стращай. Хоть нож к горлу приставляй, а коли не болен — пусть едет и православных магнатов и священников уговаривает от православия не отставать.

— Боюсь не осилить мне, — печалился Семён.

— Справишься. С собой зови дворян угличских, кто поретивей да в ученье преуспел. Да Ивашку-литвина с собой бери, даст Бог, сгодится. Пока ты в разъездах и учебник твой по арифметике напечатаем, — настраивал я посольского приказного на боевой лад.

Давно задуманное книгопечатанье буксовало. Для изготовления литер нашли всего одного резчика форм для литья подходящей квалификации. За год тот сумел изготовить все нужные шаблоны для букв и цифр привычного мне алфавита. А вот с традиционным русским шрифтом имелись проблемы. Литер для печатания им требовалось больше, да и изготовить их было не в пример сложнее. В ближайший год ждать окончания этой работы не приходилось.

Так же мне пришло в голову написать несколько писем самым высокородным магнатам придерживающихся православной веры. Семён к этой затее отнёсся неодобрительно, мол, пустое сие, да и риск есть — найти могут эпистолии, не оправдаешься.

— Раз трусишь — Иван Боярский повезёт, — именно так именовали теперь литвинского наймита.

Прозвище прилипло к нему от того, что он далеко не сразу сообразил перестать величать себя 'панцирным боярином'.

— Да отвезу, но как бы греха не вышло, — попался 'на слабо' подьячий.

Три часа с Семёном придумывали содержание посланий. Писал я самолично, прописью из будущего. Мне казалось, что если письмо попадёт в чужие руки, то понять его непосвященному в угличские дела будет затруднительно. Головин же мой почерк разбирал вполне прилично, да и ещё мог с листа перевести на подходящий к месту язык. В адресаты назначили только тех магнатов, чьи титулы и имена посольский смог вспомнить безошибочно. А припомнил он порядочно народу. Всё-таки времена, в которые за невольную описку в титуле грозило от плети до плахи, весьма способствовали укреплению памяти у приказных.

Перечитав составленный Головиным список значительных персон православной веры, решил отправлять послания только титулованным особам. Получателями моих грамот должны были стать — воевода Киевский князь Василий-Константин Острожский, воевода Волынский князь Андрей Острожский, князья Адам и Михаил Вишневецкие, князь Григорий Сангушко-Коширский, князья Соломерецкие, Корецкие и Горские.

Все письма я составил на один лад, с небольшими стилистическими отличиями. В этих эпистолиях православные магнаты призывались повлиять на клир Киевской митрополии, возжелавший продаться Риму и погубить души свои и прихожан обращением в папёжскую веру. Собственно, написанное являлось чистой пропагандой, кто конкретно из западнорусских иерархов продвигает идею соединения с католичеством, мне было не известно. Я оговаривал всех подряд, надеясь, что невиновные смогут оправдаться. Излишек обвинений меня тоже не смущал, краски в посланиях сгущались намеренно. Ведь знание грядущего говорило о крепости унии, что подразумевало её серьёзную подготовку и значительную поддержку со стороны Римского престола и Польского государства. К тому же внеся разлад в стан противника, стоило надеяться на срыв подготовки к войне с Москвой.