Встреча с неведомым (дилогия) - Валентина Мухина-Петринская

Он сказал маме, что не может иначе поступить.

Они не развелись, но фактически это разрыв. Разве мама ему простит?

После него у мамы было одно увлечение — пожилой артист оперетты, но они как-то очень уж скоро поссорились. Теперь мама ненавидит всех мужчин да и женщин не жалует. У нее даже приятельниц нет.

Так она осталась одна. Если не считать меня. Я-то ее не оставлю, конечно.

Мама играет передо мной новую роль.

— Мужчины… — произносит она трагически. — Ради одного я пожертвовала талантом, последовала за ним на Север. Ради другого пожертвовала семьей. Но разве кто-нибудь из них понимал, чем я жертвую? Как я страдаю… Как мне плохо!.. А Дмитрий… После того как его женой была я, жениться на таком ничтожестве, как эта Герасимова. Боже мой!

— Ладно, мама, хватит, — бубню я тоскливо.

— Ах, ты тоже на ее стороне. Никто меня не любит. Даже родная мать предала. Осталась с ними.

— Она из-за Тани. Ты же не захочешь взять ее сюда?

— Еще чего не хватало! Разве нельзя ее отправить обратно в детдом?

— Нельзя.

— А если похлопотать?

— Мама, мы ее любим.

— Вот как… Любите… А меня… Мама наливает в стакан коньяк.

— Мама!

— Мне он не вредит.

— Как же не вредит? У тебя больные почки. И на работе твоей скажется.

Мама пугается.

— Что ты! Перед театром я не пью. От меня никогда не пахнет вином. Ты не говори там у вас… дома.

— Нет, конечно. Слушай, мама, если тебе одной тоскливо, я могу к тебе перебраться.

— Что ты! Не надо. Может, я еще выйду замуж… У меня бывают друзья. Нет уж, живи там. Дмитрий не собирается в экспедицию?

— По-моему, собирается. Но еще не говорил.

Я поднимаюсь. Мы договариваемся, когда мне зайти. Мама дает мне поручения и тоже пишет на бумажке. Я слишком рассеян. Мама идет за мной в переднюю. Целует в щеку.

— Мама. Я очень прошу…

— Ерунда.

Щелкнул замок. Я медленно спускаюсь по лестнице. Что делать, как ей помочь? Как ее спасти от одиночества и холода надвигающейся старости?

Дома все блестит. Полы натерты воском и суконкой, окна вымыты и открыты, хотя на улице прохладно — только середина апреля. Растения в горшках свежо зеленеют, я сам их мыл в ванной под душем.

Валя очень любит цветы и превратила нашу квартиру в зимний сад. Цветы повсюду: на подоконниках, книжных стеллажах, прямо на полу, свисают со стен и карнизов окон. Цветут весь год гиацинты, нарциссы, цинерария, левкой, цикламены… Павловские лимоны уже плодоносят. Мне больше всего нравятся светло-зеленые папоротники. Я их все стащил к себе.

У нас теперь тесновато, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Валя все переставила по-своему, кроме бабушкиной комнаты, где все осталось неизменным.

Папин кабинет перекочевал в большую комнату. Там они и работают (папа за письменным столом, Валя за круглым), там и спят, и читают, и гостей принимают. У нас теперь постоянно кто-нибудь ужинает. Чаще других Ангелина Ефимовна с мужем, Герасимов и, конечно, Марк.

Таня, уступив мне свою комнатку, перешла к бабушке, где ей на ночь стелют на диване. А в бывшем папином кабинете живут тетя Люба и Андрюша, который уже ходит в первый класс. Это чудесный мальчишка, спокойный и рассудительный. Он еще в детский сад ходил, а уже увлекался всякими жучками, бабочками, червячками. Собирал их целые коллекции. По-моему, он прирожденный энтомолог. Андрюшка очень похож на Ермака, портрет которого висит над его кроваткой.

Скоро наше семейство увеличится еще на одного человека. Мне об этом сказал сам отец. Глаза его искрились такой радостью, будто ему присудили Нобелевскую премию. До меня не сразу это дошло.

Я крепко его обнял. Очень рад за него. Все же, как ни говори, я ведь не родной сын, хотя он очень меня любит, и Андрюшка не родной, хотя папа и его тоже любит. А теперь у него будет родной сын. А может, дочь…

В журнале «Природа», между прочим, я прочел страшнейшую вещь… Журнал как раз под рукой, цитирую: «При сохранении нынешних темпов прироста населения всего через тысячу лет — в 3000 году — на площадь суши, равную странице этого журнала (5 дм2), будет приходиться 75 человек»!

Да, хочешь или не хочешь, но человечеству придется расселиться и на других планетах Солнечной системы.

— Коленька, ты хоть переоденься, — заглядывает ко мне бабушка.

Послушно переодеваюсь. Затем ко мне заходит Таня — показать новое платье. Повертевшись вдоволь, со счастливым вздохом садится рядом со мной. Прижалась кудрявой головой к плечу.

— Коля, это хорошо, что Серега хочет быть лесничим?

— Хорошо.

— Он будет всегда жить в лесу. Я буду ездить к нему в гости.

Звонок… Невольно вздрагиваю. Голос Марка. Выбегаю в переднюю. Нина целуется с Валей и бабушкой. От ее рыжих волос в передней становится светлее.

Опять звонок…

— Эт-то замечательно! — кричит Ангелина Ефимовна еще на площадке.

Раскатистый баритон Герасимова. Спокойный тенор Николая Ивановича. Басок Селиверстова. Пока все одновременно говорят и смеются, заходя в комнаты, мы крепко обнялись — мой отец и я. Он поздоровел на Баренцевом море. Но виски поседели. Утомленные глаза сияют — рад нас всех видеть.

Первый раз я их вижу вместе в одной комнате, моих отцов. Не чересчур ли милостива ко мне судьба?

Опять звонок. Опять невольно меняюсь в лице. Чертова девчонка Танька ревниво наблюдает за мной. Не надо ей разрешать смотреть телевизор. Развита не по летам… На этот раз Лиза. На ней что-то короткое, блестящее, тяжелое, облегающее фигуру, как чехол. Жена профессора… Казаков идет за ней, улыбаясь, кивая всем головой.

…Чуточку похудела и выросла, большие глаза смотрят напряженно и недоверчиво. Кому же она не доверяет? Спокойно, о как спокойно пожимает мне руку. Рука прохладная, нежная и мягкая. А была горячей, шершавой и крепкой.

Лиза Абакумова, где ты? Это ведь ты стояла на дорожке и с детским сожалением разглядывала на юбке вырванный клок. Это с тобой мы шли по замерзшей Ыйдыге на лыжах, и ты все оглядывалась на меня, безотчетно радуясь жизни. А потом запросто вымыла пол у фельдшера Барабаша. Как ты тогда разрумянилась! Тогда глаза твои смотрели доверчиво и радостно. И это ты стояла рядом в простом черном платьице и честно и прямо протягивала мне свои руки. «Ты будешь моей женой?» — «Буду».

Это тебя я целовал, когда мы прощались навсегда — мы еще не знали, что навсегда. А потом ты написала мне письмо. Я прочел его и несколько часов сидел на каком-то сквере… И река текла надо мною. Тогда у меня была отрезана большая часть легкого, а теперь легкое отросло и даже на рентгене не находят следов операции. Теперь я фактически здоров. Как странно… А рана, которую нанесла ты, никак не зарастает. Очень странно устроено все в этом мире…