Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Огромная волна тоски захлестывает все существо девушки, она и не знает, о чем тоскует, лишь чувствует в душе что-то, что так мучительно стремится осуществиться — коль уже однажды пошло этим путем. Ужасно, что ушедшего не вернуть. Если бы она вернула его обратно, то прижала бы к себе так, что ничего, даже мысли, не поместилось бы между ними. И не было бы ни муки, ни боли. Она бы просто лишь существовала, и в этом было бы все.

В тот вечер София пришла в Рантоо и сказала двоюродному брату, что больше не решается брать на свою ответственность уход за этой девушкой, ибо она то и дело бредит, мучается и, видать, долго не протянет.

— Погоди-ка, — сказал профессор — Когда она заболела? Ах, тогда, — да-да, с тех пор прошла неделя. Я постараюсь найти тебе помощницу. А теперь иди и давай ей все, что велено.

И затем Силья в последний раз побывала там, где пылало золотое и синее. И опять она хотела попасть к королю, который не был ничем иным, как лишь сияющим пламенем в той удивительной стране. Теперь в этом горении виднелось и что-то красное, темно-красное, будто сгустки крови. И опять ноги ее были здоровыми, белыми и чистыми, словно у только что выкупанного ребенка, и она шла к королю… Но это теперь и не был король, ибо то пламя угасло, и из-за него слышался знакомый нежный шепот, и невидимые руки опять обхватили ее: «Я здесь, это моя душа, но возвращайся еще раз на землю и жди меня, пока снова не встретимся». И все похолодало и растворилось и как бы слилось в холодное течение. Словно завершился некий спектакль и вновь стало светло как днем.

И действительно, вставало солнце, было тихое, спокойное августовское утро, когда Силья открыла глаза и увидела вокруг себя знакомую комнату. Но бревенчатые проконопаченные стены приветствовали теперь Силью, словно из далекой страны ее детства. У кровати стояла румяная женщина с очень чистым лицом, на ней было синее платье, а на голове какой-то белый чепец. Постепенно Силья поняла, что эта чужая барышня находилась тут ради нее, все внимание барышни было сосредоточено на ней, а то, что Силья очнулась, доставило ей, похоже, большую радость, и хотя она сдерживала ее, но по дружелюбному сиянию ее лица можно было догадаться об этом. Она заговорила с Сильей, как с ребенком: «Будем теперь лежать и радоваться, солнышко скоро поднимется высоко, и для нас настанет совсем новый день».

Сознание Сильи оставалось еще как бы в дреме, и одной половиной его она как бы глядела назад, туда, откуда только что пришла и где так долго полностью пребывала. Сначала она думала обо всем этом не как о болезни, а как о чем-то таком, во что ей пришлось полностью погрузиться летом и оставаться теперь тоже, хотя, видимо, весь ход жизни вел к этому. Закрыв глаза, она еще увидела яркое золото, теперь видение напоминало алтарь церкви, роскошные рамы алтарных картин, радостные номера псалмов на продолговатой дощечке у двери ризницы, которые все казались живыми, когда играл орган. Силья прямо-таки уставилась на эту воображаемую церковную стену — это было не в той церкви, где она конфирмовалась, — это было гораздо раньше, где она шла по центральному проходу с отцом и какой-то тихой женщиной, пожалуй, это была мать. Брат и сестра умерли, их хоронили под звон колоколов, однако из всего этого Силья помнила лишь тот проход через всю церковь. Впрочем, она побывала в церкви и нынешним летом, в церкви этого прихода…

Погода все время стояла тихая. Ярко светило солнце, однако же воздух был столь чист, что далеко разносились все звуки. Случились уже одна-две ночи с заморозками, погасившими летнее дыхание природы, те миллиарды крохотных живых трепетаний, которые каждое по отдельности остаются неслышными, но все вместе наполняют трепетом весь воздух в разгаре лета. Сегодня слышались ритмические удары цепов. Силья спросила у Софии, откуда эти звуки. София сверхусердно объяснила все, что знала о происходившем обмолоте; казалось, своими словами она ласкает и приободряет выздоравливающую девушку, направляет ее вновь к событиям жизни и соединяет с ними. То, что девушка, поневоле оставшаяся здесь, выздоравливает, было великим счастьем.

Днем пришел профессор, о существовании которого Силья совершенно позабыла. Профессор на сей раз не остановился у кровати, а сел на кресло-качалку и тихонько покачивался. Он говорил как обычно, довольно откровенно, но сдержанным и доверительным тоном:

— Да, ты, девчушка-бедолага, была у самых ворот в потусторонний мир, так близко к ним ты наверняка не была с самого своего рождения. Но теперь оставайся пока в постели и постарайся получать удовольствие от еды.

Затем опять все стихло, Силья осталась на миг в одиночестве. Со двора доносилось кудахтанье кур, да иногда подавал голос петух. Мужчина, весь в пыли и остьях, пришел из риги и спросил Софию. Он широко и белозубо улыбался, как негр, он тоже видел, что девушка выздоравливает. Теперь Силья вспомнила, что этот мужчина был одним из главных танцоров тогда… Но измученная память еще инстинктивно избегала возвращения ко всему тогдашнему, она охотнее спасалась теми волшебными путешествиями в страну сновидений, которые по мере выздоровления потихоньку меркли.

Иногда Силья чувствовала, что желает такого одиночества, когда бы не было вблизи никого и ничего из окружавшего ее здесь. Что-то из этого словно сгорело в жаре болезни, и прошлое, казалось, было закрыто пылающим занавесом, в новую жизнь она брала, чтобы начать ее, лишь уцелевшее в том огне. Потому-то Силью и тянуло из этих мест куда-нибудь, где могло бы начаться и ее новое время.

Однако же она послушно выполняла все указания сиделки и как бы лишь ждала своего часа — да она и не знала еще, куда ей отсюда уйти, когда наконец настанет этот час. В глазах была тихая усмешка, унаследованная от отца, чего здесь, правда, не знал никто. В лице, глазах, волосах — во всем облике девушки были теперь особая хрупкость и невесомость, легкий румянец на щеках тоже был каким-то застенчивым. Если бы у Сильи дело явно не шло на поправку, все это выглядело бы весьма подозрительным. И потому София все еще подолгу присматривалась к ней.

Однако наступил день, когда Силья, пройдя по комнате, посмотрела в окно на ставший знакомым за лето пейзаж. И на ржаное поле Софии, с которого урожай уже был собран в ригу. Там-то тогда и жали и вязали снопы… В боковое окно виден был двор, видны были и ворота, и начало тропинки, ведущей — туда, да… Она еще чувствовала слабость, ее почти качало, когда она глядела на золотистое предосеннее небо.

Бывали и облачные дни, и в один из таких дней в Кулмалу пришел профессор, оживленный и деятельный. Он пришел сообщить, что завтра утром они отбывают в Хельсинки, он сам тоже. Как всегда в таких случаях, он попросил Софию прийти за ключами от дома и взглянуть, где, как и что оставлено, чтобы сразу заметить, если там что-нибудь переменится. «Не знаю, что там может перемениться», — сказала София. «Нет, так и ладно, — согласился профессор — Зато я знаю, эта девчонка, она-то изменилась к лучшему». Профессор поднялся со стула и попрощался с Сильей: «Всего доброго, Силья, и спасибо — это твое пребывание у нас было коротким приятным событием, я бы и дальше держал тебя после выздоровления, но я теперь сменю обстановку — ох, ну да побудь здесь у Софии, пока не поправишься, средства у тебя есть, во время болезни расходов у тебя не было. Найди себе потом место где-нибудь в тихом хозяйстве, где сможешь дышать воздухом хлева, это тебе нужно. Будь здорова, милое дитя».

Затем старик ушел восвояси, София должна была пойти следом за ним, когда управится с домашними делами. София успела еще сказать Силье то, на что профессор лишь намекнул: что он полностью оплатил Софии весь уход за Сильей.

Позже вечером, когда София вернулась, она принесла Силье и ее жалованье, из которого ничего не было вычтено. Старик сказал только, будто позабыл отдать его сам днем в Кулмале. Однако же было ясно, что он просто хотел избежать отказа Сильи принять деньги и его бы слишком растрогало ее выражение благодарности.

— Редкий отец так заботится о дочери, как мой двоюродный брат заботился о тебе во время болезни. Но Матти всегда был малость особенным, не таким, как другие, у него и в старости еще кровь горячая, и никто никогда не знает, что у него в мыслях.

А осень становилась все холоднее, и однажды утром уже выпал иней. Люди наслаждались собранным за лето, их пища была теперь сытнее. Хлеб, молоко, масло, картофель, а также мясо и рыба — все было самое свежее, энергия летнего солнца была даже в корме для скота, а хлеб, который люди пекли из новой муки, был особенно вкусен. Все чувствовали себя уверенно, молодые пары, нашедшие друг друга в летней жаре и завладевшие друг другом, планировали свадьбы. И сама земля набиралась сил, ее крепко унавоживали, и с неба на нее изливалось достаточно влаги, необходимой, чтобы будущей весной все снова начало расти.