Избранное - Майя Ганина

— Вера Сергеевна, а все-таки… он вам нравится? — голос ее дрогнул.

В палате, кроме спавшей Серафимы, никого не было, остальные обсуждали событие в коридоре.

— Пожалуй, да, — помедлив, ответила я. — Он славный парень. Очень цельный и чистый… Глупая, конечно, история, но тут обстановка виновата, Люсенька…

Люся снова начала вязать, ее милый профиль с выпуклым желтоватым лбом и прядями естественно светлых волос озаботился, глаза погрустнели.

— Вот это странно, правда? — заговорила она опять. — Чужой, незнакомый человек, не нужный тебе… Да и ничего не может быть, ведь правда? Который моложе тебя. Вдруг становится так дорог, переживаешь за него больше, чем за себя, сердце рвется на части от жалости… Или потому, что мы тут оторваны от всего, от хлопот? Ведь возраст-то у нас уж не для любви?

— О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней, — усмехнувшись, процитировала я. Мне, наверное, было легче загораживаться иронией. — Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней!..

Лицо Люси медленно налилось краской, она вязала ряд за рядом, не поднимая глаз. Потом вздохнула, чуть улыбнулась и кивнула:

— Да пусть, какая разница!.. Вот во вторник заберут на операцию — сразу забуду все. А так все же как-то легче жить… Правда?

Я промолчала. Мне не стало легче жить, увы…

Дверь приоткрылась, и я, почувствовав, как кровь отлила от сердца, увидела Анатолия.

— Вера Сергеевна, — сказал он, — выйдите на минутку, я попрощаться с вами хочу. Пожалуйста…

Люся, собрав свое вязанье, кивнула мне грустно и пошла на свою койку. Я поднялась, пригладила волосы. Ноги у меня слабовато держались в коленях и во рту было неприятно сухо. Я вышла, взмолившись богу, чтобы он дал мне силы.

Анатолий стоял, прислонившись к стене, напротив нашей двери, одетый уже. На нем был пиджак в полоску и темные брюки, тупоносые ботинки на толстой подошве, белая сорочка с галстуком. Волосы гладко зачесаны назад — чистенький умный юноша последней четверти двадцатого столетия… Лицо было серовато-бледным после вчерашнего. Он посмотрел на меня вопросительно, шагнул навстречу.

— Сердитесь? — сказал он полуутвердительно. — Простите меня.

Я пожала плечами.

Он продолжал испытующе глядеть мне в лицо, потом взял за руку.

— Я очень вам благодарен… — проговорил он. — Что-то во мне сдвинулось все-таки… Ну, а вчера… Глупость это последняя из меня выходила. Пижонство мальчишеское…

— Ладно… — я засмеялась. — Так и будем считать.

— Варишься тут в этом котле… — досадливо метнул он взгляд на диваны с косящимися в нашу сторону завсегдатаями. — Ну и дуреешь вместе с ними. — Помолчал, потом молвил настойчиво: — Обидел я вас, но все равно простите. Скажите, что прощаете…

— Ишь, — удивилась я, — баловень толпы… А если не прощаю?

Он сощурился, развел руками.

— Ладно, приду к вам в субботу, тогда заготовьте прощение по всей форме. А то на колени встану.

«Увы… — подумала я. — Не встанешь уже, милый… «Вода в коленке» не даст!»

Тень прошла и по его лицу, он нахмурился, кивнул упрямо:

— Встать не смогу, правда… Ну так сяду на пол у ваших ног, вам же поднимать придется… Кто это к вам приходил вчера? Та́к он на вас смотрел и вы на него… Я прямо заревновал. Я еще со злости напился. Я думал, вы только на меня глядите такими глазами, а вы на всех…

— Консул это из Мадраса, мой добрый друг! — попыталась я убедить себя, что начинаю опять злиться. — Друг, Толя, а не любовник! «Глазами»!.. Ладно, хватит ерунду… Как же с лечением-то?

— Так мне лучше будет, — уверенно сказал Анатолий. — Вот увидите. А если что — через месяц меня опять положат. Амбулаторно похожу пока…

— Глупо это все… — мне опять сделалось жалко его до слез. — Как же вы так?

Он пошевелил губами, точно перебирая слова, которыми можно — но стоит ли — объяснять все… Вздохнул.

— Ломалось во мне что-то. Не знал, выдержу ли. Боялся очень себя… Правда, готов был концы себе сделать… Нет, водка иногда — спасение. В какие-то критические моменты жизни. Вы вот копите пар в себе, а потом — стресс… Пар надо выпускать. А вы все силу свою доказываете людям.

Я кивнула:

— Уговорили. Нынче же напьюсь. Консул виски предлагал либо джину.

В общем-то, мне правда хотелось напиться, как в тот вечер, когда я узнала, что Василий погиб.

— Мура это все, не советую. Я предпочитаю водку. — Он помолчал. — Так я приду в субботу? Консул не заревнует?

— Приходите. — Я улыбнулась. — Он ваш горячий поклонник, помнит все игры. В общем, нормальный настоящий человек, в отличие от меня. Я вас познакомлю.

Он пошел по коридору, потом обернулся в дверях, молча улыбнулся мне. Сжало светлой болью сердце — увижу ли я его еще? Вряд ли…

После пяти пришли Нина и Люда, я была им рада, мы болтали, перебирая и то и се, я рассказывала про свои болезни, планировала будущее. Но не свободно было мне, потому что стояла во мне светлая боль и сожаление об ушедшем.

Посетительский час кончился, я легла, глядя в потолок. Старалась позабыть. Видела снова зеленые вершины пальм, желтый песок, розовую черноту послезакатного неба над океаном и две белые звезды наискось друг от друга…

1974

Услышь свой час

Нас мало, избранных, счастливцев праздных,

Пренебрегающих презренной пользой,

Единого прекрасного жрецов.

Я прислушалась, шумит ли вода в ванной. Нет. И всплесков не слышно. Тихо.

— О любви. Конечно, о любви, все фильмы теперь о любви — иначе как же касса?.. Сюжет?.. Какой там сюжет, черт его знает, не помню… О любви. Теперь все любят: дети, подростки, средние… Героиня — мой возраст, сорок пять.

Мне немного больше, но я привычно скидываю год-два. Как будто это имеет значение.

— Секундочку, — я прислушалась. Вода в ванной не шумит уже минут двадцать.

«Папа, ты как там?» — «А?.. Мокну. Что, деточка, тебе ванна нужна?» — «Нет. Мокни». Это я проверяла, жив ли он. Мне почему-то кажется, что сердечный приступ с ним случится непременно в ванне.

— Сашка тоже снимается, ради этого я и согласилась: вместе с ней в экспедиции побыть… — В ванной шелестит душ, стекает, поуркивая, вода. — Да нет, завтра уезжаю, приехала на два дня, дела. Я почти весь фильм в кадре, так что на два дня только и удалось вырваться. Устала… Приезжайте, будем рады, я не против умной рекламы, а ваши рецензии всегда читаю с удовольствием. До встречи.

Дверь ванной отворилась, дохнув сырым теплом; стукают ножки табуретки: обувается. Покашливает привычно, наверное, не замечает, что все время покашливает. «Папа, цветную капусту будешь?..» — «А?.. Буду, я люблю, ты знаешь… Да ты, деточка, не возись из-за меня. Если сама будешь…»

Идет, шаркая тапочками, опираясь о стену костяшками пальцев, дергается то одним, то другим боком в такт шагам.

«Да мне везде удобно. Чаю вот с удовольствием выпью. Ну я знаю, ты спитой не пьешь, по привычке спросил. Это у Алки может неделю стоять… Как же ты без хлеба, знал бы, купил по дороге. Подожди, там у меня в сумке, по-моему, кусок лепешки есть. Сейчас…» — «Я принесу. Сиди». — «Да я сам… Ну, спасибо». — «Коньяку выпьешь?»: — «Ничего другого нет у тебя? Ну, налей глоток». — «Голова после этих поездов точно киселем горячим полна. Сосуды… Минуточку, папа, сейчас ванну ополосну». — «Я же вымыл…» — «Зачем дурацкую работу делать два раза, я с порошком мою, как следует». — «Разве на мне так много грязи?» — «Детские вещи говоришь — мыло же садится на стенки!» — «Побудь со мной, не бегай, я скоро пойду…» — «Тебя никто не гонит». — «Что ты все злишься на меня, деточка?» — «Я не злюсь, просто устала… Ладно, давай за твое здоровье… Ну и за мое, конечно, тоже не откажусь. Вот и капуста готова…»

После рюмки коньяку его разморило, мятая влажная кожа на лице проступила розовыми пятнами, почти безглазое лицо: водянисто-голубая радужка тускло утонула в нечеткости белков. Рот мусолит колбасу, мнет разваренные кочанки капусты, короткие пальцы отламывают кусок лепешки, крошат на пол. Раздражение поднимается во мне и желание освободиться от необязательного, ненужного — это время, потраченное зря, а оно у меня так счетно.

«Ты меня не слушаешь…» — «Папа, я в сотый раз уже слышу, как ты, когда уходили с Буковины, пробивался верхом через горящие хлеба, а потом на радостях вы пили ведрами коньяк, и с тех пор ты его терпеть не можешь». — «Мне же надо о чем-то говорить!.. Деточка, неужто ты не понимаешь? Актриса должна быть чуткой, твои женщины все добрые… Неделями я сижу один в четырех стенах, Марья Павловна иногда заглянет. Алка забежит на полчаса и снова пять дней не показывается. Подохну, тогда вы освободитесь… » — «Зачем ты произносишь жалкие слова? Живи, никому не мешаешь. Сколько я себя помню, ты все время собираешься подыхать. Живи!» — «Не наливай больше. Ну ладно, глоток выпью. Одна радость — Люська ко мне забежит, посумерничать. Тут уж я с ней наговариваюсь, она умеет слушать. Бутылку портвейна купим и говорим, говорим…» — «Я же тебя просила своих Люсек-пусек не упоминать со мной». — «Деточка, я никому вам не нужен. А Люська — мой друг».