Бог войны и любви - Елена Арсеньева

Ангелина вздрогнула.

Итак, слово сказано. Наконец-то она осмелилась быть откровенной сама с собою! Она пришла сюда не для того, чтобы волновать себя видом и запахом комнаты Оливье; она хотела найти… или не найти… нечто, оправдывающее или обвиняющее его.

Тот разговор с хозяином трактира в Кале, услышанный Ангелиною из-за двери… она была почти в беспамятстве, ничего не сознавала, но какой же странный был разговор…

Кто мог знать, что де Мон и Ангелина спрятались в потайной комнатке за очагом? Тот, кто выследил их. Не для того ли Оливье сделал вид, что обижен, испуган, не для того ли скрылся, чтобы выследить их и убить? Но это все домыслы, смутные подозрения, неопределенные догадки. Куда страшнее и яснее сегодняшняя история с фиалками и Мальмезоном! «Среди людей Оливье есть предатель» — была первая мысль, но Ангелина, как всегда, не додумала ее до конца: ни один человек из людей Оливье не мог знать, кого и зачем будет искать мнимая цветочница. Только он. Он один. Ох, Боже мой…

Значит, предатель?! Ангелина в ярости схватила первый попавшийся под руку предмет, даже нe заметив, что именно, — и грохнула об пол.

Розовая шкатулка с сухим треском развалилась, и теперь только шелк стягивал ее обломки. Ангелина брезгливо отпрянула — ей сперва показалось, что из шкатулки хлынуло сонмище каких-то красных и белых червяков, но она тут же поняла, что это узенькие шелковые ленточки, в точности такие, из которых делают искусственные белые гвоздики роялисты в знак преданности монархии. А вот и несколько таких гвоздичек, сколотых булавками, уже готовых. Но зачем тогда красные ленты? Зачем красные гвоздики в этой шкатулке? Понятно, зачем: с красной ты за Наполеона, с белой — за Людовика…

Ангелина была так потрясена этим доказательством двуличности Оливье, что обо всем забыла, прежде всего — об осторожности. Она не слышала шагов в коридоре, и звук открываемой двери заставил ее вздрогнуть, как будто в спину ударил выстрел.

Кто-то стоял на пороге, но Ангелина нашла в себе силы не оглядываться.

— Лоретта, — кликнула она, — я вас не звала! Но коли вы уже здесь, то уберите это! — Ангелина ткнула пальцем в разноцветный шелковый ворох — и обернулась.

Перед ней стоял Оливье, стоял, прислонившись к притолоке, и смотрел на Ангелину в упор. Он был бледен как мел, глаза помутнели, рука нервно мяла ворот сюртука.

Мгновенное замешательство Ангелины сменилось приливом ненависти и отвращения.

Какой он жалкий! Вон как побледнел, задрожал!

— Вы, кажется, удивлены моим визитом? — спросила дерзко.

Губы Оливье шевельнулись, и Ангелина скорее почувствовала, чем услышала:

— Да…

— И только? — усмехнулась Ангелина. — А мне кажется, вы потрясены. Мне кажется, вы поражены в самое сердце! — Во взгляде Оливье мелькнул живой блеск, но тут же глаза его снова погасли, когда она сказала: — Ведь я не должна была здесь появиться — в этой комнате, в этом доме! Вы очень старательно устроили все для того, чтобы этого не случилось.

Оливье опять шевельнул губами.

— Я… не понимаю… — с трудом расслышала Ангелина, и от этого трусливого шепота ненависть к нему одолела все прочие чувства, даже страх.

— Не понимаешь? — переспросила она так же тихо, хотя хотела бы кричать во весь голос. — В самом деле? И этого не понимаешь? — Она носком туфли поддела ворох разноцветных лент. — А я понимаю. Ну-ка, покажи, какой сегодня день: для белых или красных цветов? Что ты прячешь там?

Она рванула борт его сюртука и увидела красный шелк в петлице.

Ангелина тихо охнула. Последняя надежда на ошибку исчезла. Если бы Оливье приколол белый цветок, если стал хотя бы оправдываться… Но цветок был красный! И он молчал.

— Предатель! — Ангелина рванула цветок, отбросила, наотмашь хлестнула Оливье по щеке, сметая со своего пути, и выскочила в коридор.

На пальцах после цветка осталось что-то мерзкое, влажное. Ангелина брезгливо потерла палец о палец, взглянула… что такое? Это кровь?

Она обернулась так резко, что чуть не упала. Окинула взглядом коридор. Вот лежит цветок, сорванный ею с груди Оливье. Какой странный цветок — весь красный, а два лепестка его — белые.

Оливье, отброшенный ударом Ангелины, стоял, привалившись к стене, как если бы его не держали ноги. На бледной, белой щеке его алело пятно пощечины, соперничая в яркости с красным цветком в петлице.

Да, но ведь Ангелина его сорвала, вон он валяется. Откуда же взялась еще одна красная гвоздика?

Оливье перехватил взгляд Ангелины и прикрыл грудь ладонью, но тщетно: цветок разрастался, лепестки струились меж пальцев, оплетали ладонь, пятнали манжету… Оливье заметил это и заслонился другой рукой, но потерял опору, ноги его подогнулись, он медленно сполз по стене и поник на полу.

Ангелина подошла — медленно, недоверчиво. Склонилась — и увидела, что рубашка на груди Оливье вся пропитана кровью.

— Господи Иисусе, — выкрикнула Ангелина, кидаясь к дверям, но тут же метнулась к массивному гардеробу, выхватила оттуда батистовую сорочку и принялась рвать ее на полосы, комкать и заталкивать под рубашку Оливье, пытаясь приостановить ток крови. Опять вскочила, опять бросилась было за помощью, но снова вернулась, приникла губами ко лбу Оливье, с ужасом ощутив, какой он влажный и холодный, этот высокий лоб. Сколько же крови он потерял! Где его ранили, откуда он шел?

Кровь уже не выбивалась толчками на белую ткань — сочилась тонкой струйкой, но это не слишком-то утешило Ангелину, ибо под глазами Оливье вдруг резко обозначились сизые тени, а черты заострились.

Она схватила его запястье, нащупывая пульс, и увидела, как, затрепетав, веки Оливье поднялись, открыв невидящие глаза.

Ангелина опять вскочила, открыла погребец и, расплескав изрядно, налила в рюмку коньяку, поднесла к губам Оливье:

— Ну-ка, глоточек. Ну пожалуйста, милый!

Он с усилием втянул в себя немного жгучего напитка, и спустя мгновение взгляд его чуть прояснился. Губы шевельнулись — сперва беззвучно, а потом Ангелина разобрала слова:

— Клянусь, цветок был белый. Всегда… только белый…

Ангелина кивнула, боясь, что разрыдается, если скажет хоть слово, и опять поднесла к губам Оливье рюмку. На сей раз он смог осушить ее до дна, и голос стал отчетливее:

— Он не ушел живой, ты не бойся больше. Он меня достал, но и сам остался лежать с моим стилетом в груди.

— Хорошо, хорошо, — наконец-то спохватилась Ангелина. — Ты пока помолчи, береги силы, а я сбегаю, пошлю за доктором. И перевязать тебя надо.

Оливье слабо сжал ее пальцы.