Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы - Павел Нилин

Варя заметила это, и настроение ее еще больше ухудшилось.

Наконец, на четвертый день, расстроившись окончательно, она собрала свои вещи, купила билет и поехала домой, в Москву. Отдохнуть не удалось.

Печальная, она лежала на второй полке вагона, смотрела в окно на море. И море наполняло ее еще большей печалью.

Под головой у нее увядали магнолии, распространяя удушливый, печальный запах.

Она лежала на второй полке, а напротив нее, тоже на второй полке, поместилась некрасивая, старая женщина. И Варя завидовала некрасивой женщине, не лишенной, вероятно, этой самой «способности», о которой говорил доктор.

— Простите, — сказала Варя, не узнавая собственного голоса, — простите, у вас были дети?

В вагонах вначале обычно спрашивают у незнакомых людей: «Далеко ли едете?», «Сколько времени?», «Не знаете ли, где тут будут торговать молоком?», «Нет ли у вас чайника?» Или говорят вдруг, вытирая шею носовым платком: «Жара-то какая... А? Дождик, наверно, будет...» А потом уже переходят к другим вопросам. Говорят о чем хочется.

Варя нарушила этот старинный порядок. Она заговорила о детях. И соседка охотно ответила:

— Дети — это вещь нехитрая. У меня их восемь было. Шесть живы, два померли. Ну, и уж этого я не говорю. То есть абортов...

— И аборты тоже были?

— Ну, а как же? В семейной жизни, дорогая моя, все бывает...

Женщина оказалась разговорчивой. Варя еще спросила:

— А не страшно... аборты?

— А чего же страшного? Неприятность, конечно. Все нутро как будто вынимают. Кричать другой раз приходится...

Варя замолчала. Опытная соседка осмотрела ее всю, как покупку, и в глазах ее; заспанных, мутных, блеснула ирония.

— Да вы чего, — спросила она, — с курорта, что ли, едете?

— Да. В доме отдыха была...

— А-а, — сказала соседка понимающе. И, помолчав, нравоучительно молвила: — Пугаться здесь в общем не приходится. У всякой» женщины такое дело может выйти. Ему-то что! Он ушел — и все. А тебе беспокойство.

В другое время такое предположение оскорбило бы Варю. А сейчас ей даже приятно было, что соседка считает ее «способной».

Варя неопределенно сказала:

— Это верно, с одной стороны...

И отвернулась к стенке.

2

В Москву она приехала утром.

Искупалась в Москве-реке, позавтракала. И, сказав матери, что едет по делам, пошла в амбулаторию, к хирургу.

На другой день она уже лежала в клинике.

Первая операция прошла неудачно. Ей сделали вторую. Потом третью, четвертую. Операции были не из легких. Один раз она пролежала под наркозом около двух часов. В последний раз ее оперировали почти без наркоза. Это было особенно мучительно.

Варя в кровь искусала губы. Она не кричала. Она только морщилась и вздыхала. И профессор сказал:

— Вот это девушка. Это я понимаю.

Она пролежала в клинике весь свой отпуск и еще два месяца.

Под окнами проходила осень, шелестя бумажными листьями.

Больную навещали мать, и отчим Семен Дементьич, и товарищи по работе.

Никто не знал, чем больна Варя, какие и зачем ей сделаны операции. Да и не многие, пожалуй, узнав об этом в подробностях, нашли бы ее поступок нормальным. Хотя и осуждать ее было не за что. Она так хотела. Она добивалась чего-то. И вот добровольно обрекла себя на муки.

Впрочем, люди, навещавшие ее, даже родственники, не подозревали и об этих муках. Они просто сочувствовали Варе, как всегда сочувствуют или должны сочувствовать здоровые больным, — приносили ей конфеты, яблоки.

Добряков приносил цветы:

— Я, понимаешь, сильно волнуюсь. Варя.

— Ты чудак, — говорила она. — Ну чего же тут волноваться? Я скоро поправлюсь. Еще одна небольшая операция — и я поправлюсь...

— Давно бы уж пора. Варя, — вздыхал Добряков.

— Тебе, может, надоело навещать меня?

— Ну для чего этот разговор, Варя? Я, напротив, с удовольствием, Варя...

Раньше он говорил ей «Лугина», а теперь «Варя».

Должно быть, он считал неудобным называть ее, больную, по фамилии. И Варя действительно не походила теперь на Лугину, на такую немножко озорную, немножко заносчивую девушку.

Насмешливый огонек, всегда чуть заметно теплившийся в зеленых ее глазах, теперь погас. Она не хмурила больше длинных бровей и не смотрела исподлобья. Лежала кроткая, исхудавшая, укрытая белым и в белом этом одеянии очень красивая.

Добряков приходил к ней чисто выбритый, нарядный, каждый раз в новом галстуке, и неожиданно от него пахло духами. Он сообщал:

— Вышла новая книга. Автора я тебе сейчас не скажу. Я авторов никогда не помню. Очень интересная книга. Хочешь, я тебе принесу?..

— Какой у вас интересный супруг! — сказала про Добрякова соседка по палате. — И какой заботливый! На редкость.

— Он мне не супруг, — сказала Варя. — Он мне товарищ.

И ей было смешно представить его в роли своего супруга. Слово-то какое смешное: супруг!

Добряков приходил к Варе в клинику в самом деле как к товарищу по работе. Он и к парню, наверное, так же приходил бы. Цветов не носил бы, наверное. Но книги носил бы обязательно.

— Знаешь, Варя, я забыл тебе в прошлый раз сказать: Володьку-то Бисюгина сняли, — сообщил однажды Добряков.

Володька Бисюгин — это тот самый парень, который работал пока, вместо Вари, секретарем цеховой комсомольской ячейки. Он был кандидатом партии, Бисюгин. Его исключили из партии.

— За что?

— Ну это... вообще-то... не для больницы разговор, — покосился на соседок по палате Добряков. — Но вообще-то тебе надо поправляться. Варя. На заводе тебя все вспоминают. Жалеют, что ты лежишь. Жарков прямо рвет и мечет...

Добряков ушел. Пришел доктор.

— Ну, Лугина, скоро мы вас выпустим. Еще одна небольшая операция — и вы свободны...

— Нет, — сказала Варя, — не надо, доктор. Я и так уж залежалась. Я хочу выписаться...

Но все-таки ей пришлось пролежать в клинике еще целый месяц.

3

По заводу Варя Лугина ходила несколько дней, опираясь на палочку.

А потом опять стала бегать, будто это не она перенесла четыре серьезные операции и больше трех месяцев пролежала в больнице.

Она опять была секретарем цеховой комсомольской ячейки. И комсомольский групорг Добряков называл ее по-прежнему «Лугина».

Но однажды, в середине дня, он подошел к ней, немного сконфуженный, и сказал:

— Понимаешь, какое дело... У меня два билета к Вахтангову. Я хотел с одним парнем пойти. Он болеет. Ты не пойдешь, Лугина?

Она деловито спросила:

— Деньги тебе когда отдавать за билет — сейчас или в получку?

— Да не надо мне, — сказал Добряков, покраснев. — Что я, торгую?

— Ну, а так я не пойду. Я тебе не барышня. Ты и в больницу мне сколько цветов перетаскал...

— Брось, брось! — сказал Добряков и покраснел еще сильнее.

Варя сказала:

— Ну ладно, пойдем. Чудак ты, ей-богу. Добряков.

И вот так всегда — она относилась к нему слегка покровительственно, слегка насмешливо.

Впрочем, она со всеми такая. И глаза у нее насмешливые.

Добрякову не нравился этот тон. Но девушка ему нравилась. Он не обиделся бы, если б сказали, что она умнее его, способнее. «Да, — сказал бы он про себя, — это верно».

Но только про себя. Публично признать это он не решился бы. Это оскорбительно для него.

Хотя Варю он любил именно за это. За то, что у нее есть какие-то качества, которых он сам лишен. Ему нравилась этакая ее напористость, самостоятельность. И даже насмешливость ее нравилась.

Не нравилось только, что она насмешливо относится и к нему. Но что делать?

Пригласив ее однажды в театр, он стал частенько приглашать ее в цирк, в кино. И она ходила с ним. Но не разрешала брать ее под руку.

— Я тебе не барышня.

И так прошла зима.

Весной они часто вместе катались на пароходе по Москве-реке. Иногда бродили по Ленинским горам.

Это было, как в детстве, увлекательно и немножко страшно. Они забирались в самые таинственные уголки, где трава еще не измята дачниками. Они первые мяли эту первую весеннюю траву, бегали, лежали под деревьями, подстелив газеты.

Добряков вот так, лежа под деревом и задумчиво глядя в небо, однажды сказал:

— Знаешь, Лугина... Я тебя даже во сне другой раз вижу.

Варя сказала без восторга и почти грустно:

— Я тебя тоже, Добряков. Ты хороший. Или я ошибаюсь...

И, грустная, она погладила его по голове, потом по лицу.

Добряков не шевелился. Он лежал как оглушенный, чуть наклонившись к девушке. А когда она перестала его гладить, он сказал:

— Знаешь, Варя, это место, где мы сейчас находимся, очень историческое. Здесь, говорят, Наполеон стоял, на Москву смотрел...

— Пусть, — сказала Варя с безразличием, которое могло бы оскорбить Добрякова.

Но он не оскорбился. Забыл о Наполеоне тотчас же.

Неожиданно он вскочил на ноги и закричал:

— Знаешь, Варя, что сделаем?

Варя испуганно посмотрела на него.

Не придумав ничего, Добряков наклонился к ее уху и прошептал что-то ласковое тихо-тихо, чтобы не слышал никто, никто...