Свечи на ветру - Григорий Канович

Чем больше я думал об Абеле Авербухе, тем сильней угнетало меня сознание бессмысленности и тщеты нашей затеи. Допустим, все пойдет, как по маслу, допустим, он не передумает, отдаст всех детей — даже Мильштейна — ну и что?

Ложкой моря не вычерпаешь.

Разве можно вывезти на двух телегах, в двух бочках всех, кому грозит погибель?

В кузове грузовика умещаются пятьдесят человек, а в бочке?

Вымахал до потолка — погибай!

Кашляешь — погибай!

Чихаешь — погибай!

Бочка не должна ни чихать, ни кашлять, ни плакать, ни стонать.

И потом, сколько на свете таких докторов, как Бубнялис? Его детдом не резиновый, не растянешь.

— Ты не на базаре, Даниил, — услышал я голос бабушки. — Это там ведут счет на штуки: одна курица, две свиньи, десять яиц… Разве ты штука?

— Нет.

— И Соркин, хоть он и невежда… и доктор Бубнялис, хоть он в целом городе один — не штука… Кто считает людей на штуки, тот не любит людей. Потому что штуку можно прирезать, как свинью, ощипать, как гуся, выжать, как сыр… А человека нельзя.

— Можно, — сказал я. — Ты раньше сама говорила. Помнишь, у церкви?

— Раньше я была дурой. Живые, Даниил, всегда глупее мертвых.

Она растворилась среди прохожих, только запах остался от ее замусоленного салопа, от ее рта, никогда не знавшего ни устали, ни пощады.

Когда я вошел в дом, то первым, кого я увидел, был служка Хаим. Он стоял на кухне и приколачивал к стене добытый молитвой рукомойник. Рукомойник был старый, с облезлой эмалью и заржавевшим поршнем. Приколотив его, Хаим отложил в сторону молоток, выплюнул изо рта, как зуб, лишний гвоздь, налил в бачок воду и принялся мыть свои сухие старательные руки. Он мыл их долго, неистово дергая заржавевший поршень, смачно причмокивая губами и восхищенно глядя на обильную извилистую струйку.

— Благодать! — приговаривал он. — Благодать!

Служка вытер руки о штанины, победно оглядел рукомойник и сказал:

— У меня для тебя новость, Даниил.

Слова служки прошли мимо моего сознания, не задев его, не вызвав ни интереса, ни любопытства. Я давно привык к его новостям. Опять, наверно, что-нибудь про синагогу, про объявившегося раввина или про его заступника господа бога.

— Твой напарник удрал, — сообщил Хаим.

— Юдл-Юргис?

— Для кого Юргис, а для меня Юдл…

— Как удрал?

— А как люди удирают?.. Открывают дверь и — поминай как звали…

— Он что-нибудь вам сказал?

— Я, говорит, пошел домой. Я, говорит, больше не могу. Простите, говорит, за все… И вы, и Даниил… Я, говорит, оставляю ему ведро, метлу и веревку… пусть работает и будет счастлив…

Мое молчание, видно, покоробило служку.

— Ты, я вижу, расстроился?

— Да, — сказал я.

Уход Юдла-Юргиса с новой силой всколыхнул во мне чувство смутной, до конца не осознанной, но томившей меня вины, как будто я мог помочь ему и не помог, как будто мог отвратить от беды и не отвратил. Боже праведный, с каких пор родной дом, жена и дети стали бедой? С каких пор?

— Напрасно ты расстраиваешься, — утешил меня служка. — По-моему, это не самая большая потеря в твоей жизни. Проживешь и без него… Только ты не подумай, будто моими устами говорит месть… За что я ему должен мстить? За окурок? Да меня и не такими огнями жгли и в молодости, и позже… За то, что он изменил нашей вере? Он хотя бы изменил ей открыто, а сколько таких, которые не верны ей в душе? Стоят в синагоге у амвона, молятся, а веры у них ни на грош… Юдл Цевьян — несчастный человек. Он не свой и не чужой… А так жить трудно… очень трудно… Может, его не схватят. Может, он доберется до дома… Я помолюсь за него…

— До дома-то он доберется, — сказал я.

— Это главное, — заметил служка. — А там можно и умереть… Все на свете мечтают о чем-то… ты… Сарра… Лейзер… И я, Даниил, мечтаю… Тебе, наверно, смешно?

— Мечты не бывают смешными.

— Я понимаю: смешной бывает жизнь… вроде моей… И все-таки я мечтаю…

— О чем же, реб Хаим?

Мысли мои были заняты выкрестом, но мне не хотелось обижать служку, таким взволнованным и откровенным он бывает редко.

— Я мечтаю наколоть дров, — сказал Хаим.

— Вы их наколете.

— Я мечтаю натопить печь…

— Вы ее натопите.

— Я мечтаю помыть пол в синагоге… там… в нашем местечке…

— Вы его помоете.

— Помыть и умереть… Но прежде надо вернуться.

— Мы вернемся, реб Хаим.

— Ты еще можешь…

— И вы… и вы…

— Если бог будет милостив и я вернусь, то я отдам тебе, Даниил, все свечные огарки. Лепи кого хочешь, пусть твой грех зачтется мне.

— Спасибо, реб Хаим.

— Придешь?

— Приду.

— Как тебе нравится рукомойник? — в сильном волнении спросил служка.

— Замечательная вещь, — похвалил я.

— Сарра обещала принести из больницы мыло. Тогда мы, Даниил, заживем!

Хаим снова подошел к рукомойнику, снова дернул поршень, порадовался извилистой струйке, которая, казалось, освежила не столько его загрубевшие руки, сколько дерн его души.

— Пойду отнесу соседям молоток, — сказал он и незаметно выскользнул за дверь.

Я прошел из кухни в комнату.

В углу торчало ведерко.

На полу сытым ужом свернулась веревка. И метелка скалила свои почерневшие прутья, как клыки.

Все его наследство, подумал я о Юдле-Юргисе. Вскочил на подножку и уехал. Поезд быстро домчит его до местечка. Туда и пешком можно за день дойти. Тридцать два километра. Сперва по шоссе, потом по большаку. А если через Гайжюнай, если проселками, то и того ближе. Да поможет ему бог!

Я не осуждал выкреста. Разве запретишь человеку вернуться домой? Пусть ценой собственной жизни — разве запретишь?

Жди меня Юдифь в тридцати двух километрах от улицы Стекольщиков или в ста тридцати двух, я бы тоже удрал, я бы тоже ни с кем не посчитался.

Ни с кем бы не посчитался? А сироты Абеля Авербуха?

Юдл-Юргис должен был меня предупредить. Как-никак, мы работали с ним на пару, мы дали слово тому плюгавому из отдела труда, а у него, у плюгавого, хорошая память. Вдруг явится и спросит:

— Где твой напарник?

Что я ему отвечу? Ушел домой? Соскучился по жене и детишкам?

Плюгавому начхать на наших жен и на наших детишек. Закон есть закон, особенно если он установлен теми, кому они, плюгавые, служат.

Долго же Хаим отдает молоток! Сидит, наверно, и точит лясы с соседом.

Пойти и мне к нему, что ли? Развеяться, забыться.

Наш сосед — сапожник. Он и два его сына тачают в мастерской гетто сапоги для солдат. Они шьют их без мерки, как на покойников.

— Мерку с них снимут на месте, — говорит сапожник. — Уложат в России и снимут.

И хитро улыбается.

Он такой — в карман за словом не лезет. Острослов! Живчик!

В молодости, лет двадцать тому назад, служил якобы в красной коннице, на Украине.

— У меня, — говорит он, — дома… в Мариямполе… шашка на стене осталась. Сам Буденный подарил.

— Не за храбрость подарил, а за сапоги, — уверяет Хаим.

Где же он?

В присутствии Хаима я чувствовал себя уверенней. А когда остался один, раскис.

Чего я, собственно, боюсь?

Может, плюгавый и не вспомнит про Юдла-Юргиса. Может, еще все обойдется.

Главное — не лишиться возможности выходить без конвоя в город.

В городе Пранас. В городе Юдифь.

В конце концов возьму себе в напарники профессора математики или сахарозаводчика Эйдельмана. Все равно я умею и знаю больше их. И с равновесием у меня в порядке, равновесием меня бог не обидел, могу спокойно пройти по натянутому канату или с закрытыми глазами по бревну: толкни — не покачнусь.

С Эйдельманом, пожалуй, лучше. Пусть он и не ахти какой смекалистый, но в жизни всякое может случиться. Все еще может опрокинуться вверх дном. Мир шатается, как пьяница. Если после войны Эйдельману вернут его завод, я смогу без страха класть в чай не одну ложечку сахара, а сколько мне заблагорассудится. Эйдельман не забудет нашей совместной работы.

Кажется, кто-то идет.

Хаим?

Эйдельман! Легок на помине!

Сахарозаводчик долго, по старой привычке, вытирает на пороге ботинки. Ботинки довоенные, на толстой кожаной подошве, с тупыми бульдожьими носами. Не чета моей рвани, в дырах пальцы видны.

Если приглядеться, Эйдельман и сам чуть смахивает на бульдога. У него крупный тяжелый подбородок, как будто к лицу подвешена гиря; большие уши, тусклые и в набрякших прожилках, как лопушный лист; кривые короткие ноги с жирными трефными, как свинина, икрами.

— Где наш предводитель? — спрашивает он, глядя себе под ноги.

Я не знаю, что ему ответить.

— Забрали?

— Нет.

— Он обещал достать мне ведро и метлу.

И Эйдельман косится на наследство выкреста.

— Раньше я мог достать все. Вплоть до птичьего молока, — хорохорится Эйдельман. — Раньше я мог купить пол-Литвы! Лес, рощу… А сейчас попробуй раздобудь вшивую метелку!