Лис - Михаил Нисенбаум

пальцами шершавой стены, точно хотел вынырнуть из мыслей в реальный мир. Он даже не знает, хочет ли дальше заниматься театром, с которым связано столько хлопот и разочарований. Соглашаясь на новую должность, он лишает себя свободы принять даже такое простое решение – отказаться от театра. Придется продолжать, а слово «придется» напоминает невольничью лямку. А потом начнется: концерт к Восьмому марта, композиция ко Дню Победы, КВН. Нет, ни за что, он отказывается от кабинета, от денег, такие вещи спеленывают по рукам и ногам. Театр останется – если у Тагерта будут силы и желание. Сейчас даже о театре не хочется думать.•

– А вот и вы, дорогой мой, – услышал Сергей Генрихович раскатистый голос. – Пляшите!

Перед ним, покачиваясь с пятки на носок, колыхалось крупное тело Остапа Андреевича Уткина, председателя месткома.

– Пойдем-ка ко мне, такие новости на ходу не говорятся.

«Сейчас тоже сообщит про замдекана», – не без раздражения подумал латинист. И сколько раз в ближайшие дни понадобится благодарить и объясняться, почему эта новость не так уж хороша? Царственным жестом Уткин пригласил Тагерта подняться к нему в кабинет. Такой жест предполагал, что перед изумленным взором гостя сейчас откроется огромный зал со сверкающими паркетами, золотом лепнины, сотнями люстр, зеркал, кудрявых мраморных статуй. Вместо этого были: маленький учительский стол, занимавший почти всю комнату, и три стула – все из разных гарнитуров. Не без труда протиснувшись на свое место, Уткин предложил сесть и гостю, после чего откашлявшись заговорил. Появился новый орган, совет ректоров, в котором наш ректор – важная фигура. Первая инициатива совета – помощь преподавателям, живущим в коммуналках. Тагерт почувствовал, что сердце его приостановилось и тотчас перешло с шага на бег. Мэрия Москвы, продолжал Уткин, выделяет двести квартир, куда преподаватели-очередники могут вселиться в течение ближайшего года.

– Игорь Анисимович знает о вашем положении и помнит о ваших заслугах перед университетом. Так вот, мы приняли решение рекомендовать совету вас как нашего единственного кандидата.

Произнося «мы», Остап Андреевич помимо воли соединил себя с высшим руководством университета. Тагерт почувствовал себя огромной бабочкой, которая с минуты на минуту прорвет ветошь кокона и выпорхнет в дрожь солнечного ветра – в будущее. Но откуда Водовзводнов знает? Ах да, кажется, он сам года три назад обмолвился, мол, на коммунальной кухне не больно попишешь. Один раз упомянул мельком, не жалуясь, со смехом, а ректор запомнил.

Уткин сменил тон с поздравительного на деловой и теперь коротко инструктировал латиниста, какие собирать документы, как получить рекомендацию профсоюза, когда ехать в департамент жилья. Оглушительная новость меняла весь расклад. Неужели он сможет забыть книгу на кухонном столе, разговаривать по телефону без оглядки на прислушивающихся соседей, возвращаться с работы по ночам и просто шататься от окна до двери, по коридору, до другого окна, гладить стены – его стены! Поставить книжный шкаф в прихожей, звать гостей, слушать концерт Шопена на нужной громкости. Неужели это возможно? По спине бежали табуны веселых мурашек.

Он вынырнул из бурного потока мыслей и услышал финальные поздравления сияющего Уткина, который тряс его руку. Как можно сейчас отказаться от поручения ректора? Разумеется, он согласится на новый пост и постарается сделать все, что сможет.

Глава 23

Две тысячи седьмой

Все студенты делятся на две неравные группы. Большинство считает преподавателей особой породой людей, единицы полагают их такими же людьми, как они сами. В свою очередь все преподаватели делятся на тех, кто воспринимает студентов как детей-подопечных-подчиненных, и других, которые приходят на занятия к равным.

По мнению большинства учеников, особость преподавателей заключается не в их умственном и нравственном превосходстве или, наоборот, в старомодности и ограниченности, а только в том, что они всегда находятся и должны оставаться на известном расстоянии. Конечно, бойкая дипломница может станцевать на выпускном балу с каким-нибудь разгорячившимся профессором, но постоянно ходить с ним на танцы не станет, потому что это стыдно и глупо. Отважный отличник может поспорить с доцентом об определении нации или, положим, о достоинствах и недостатках прочитанной монографии, но ему в голову не придет попросить номер телефона и продолжить дискуссию на выходных.

По мнению большинства преподавателей, излишняя демократия мешает учебному процессу: старшие отвечают за младших, они опытнее, взрослее, сильней. Субординация – неотъемлемая часть педагогики. Так было, так будет. Разумеется, преподаватели не думают, будто самоутверждаются за счет учеников. Все методы укрощения они считают обращенными на благо студентов, и студенты это оценят, вероятно, в далеком будущем, «когда сами станут взрослыми». А если не оценят, преподаватели с приятной горечью принимают неблагодарность как верный признак бескорыстного служения и собственной жертвенности.

Это не значит, что романы случаются только между преподавателями и студентами второго типа.

•

На первый семинар Лия Чеграш пришла с опозданием в сорок минут. Учитывая, что пара начиналась в полдень, опоздать на нее мог лишь человек недюжинный. К первой паре опаздывают многие: кто-то проспал, кто-то долго выбирал, в чем пойти, кто-то опоздал на электричку. К первой паре иногда опаздывают даже преподаватели. Опоздать на сорок минут на третью пару способен только человек, напрочь утративший инстинкт самосохранения. На первом семинаре объявляются условия, при которых на сессии преподаватель наградит студента зачетом или хорошей оценкой. На первом занятии можно понять, чего ждать от преподавателя, какие у него привычки и чудачества, насколько он опасен. Но если студент пренебрегает первым семинаром, значит, он полагает, будто может совладать с любым преподавателем.

Разумеется, Лия Чеграш слышала про Тагерта, равно как про политолога Могарышкина и Нариманову с кафедры всеобщей истории. В каждом институте имеется сколько-то имен, которыми студенты-старожилы с удовольствием запугивают новичков. Истории про жестокость, вероломство и неуравновешенность таких чудовищ передаются из поколения в поколение, обрастая устрашающими подробностями. Однако главная мифология – не в историях. Сидит, к примеру, в буфете за одним столом пара новичков, а с ними – матерый второкурсник. И вот, поигрывая ключами от машины, второкурсник снисходительно спрашивает:

– Ну а по всеобщей-то у вас кто?

– Нариманова, – хором отвечают новички, радуясь, что ими интересуется такой бывалый человек.

– Ого! Ну, удачи вам, пацаны, – загадочно улыбается ветеран.

– А что? Что такое? – тревожатся новобранцы.

– «Что-что»… Увидите.

После такого «увидите» наступает полуминутное молчание, когда первокурсники с застрявшими в воздухе вилками и пирожками испуганно переглядываются и думают о будущем. Вот в эти полминуты и творится настоящая институтская мифология, и незамужняя энтузиастка Нариманова, как бы ударившись оземь, обращается в яростную валькирию с портфелем, вероятно, набитым окровавленными зачетками.

Впрочем, собственный миф творят и педагоги. Образ, несомый студенческой молвой, и образ, который видит изнутри сам преподаватель, всегда отличаются. Между двумя этими образами идет постоянная перекличка, которая сказывается на самочувствии и поведении легендарного педагога. Скажем, профессор Уткин считает себя