Лис - Михаил Нисенбаум

сможем? На пределе сил! За гранью того, к чему привыкли. Эти полтора часа мы будем жить той судьбой, о которой и не мечтали.

Тагерт видел, как блестят глаза актеров и знал, что говорит именно то, о чем сейчас все хотят слышать.

– Вот что. Сойдитесь в круг. Все, все сюда! Соедините руки. Это важно!

В центре круга собралось соцветье рук разной степени тонкости и бледности.

– Теперь, по моему знаку, мы превратимся в одно целое. Синхронизируем наши пульс и дыхание. Смотрите! Сейчас каждый возьмет тихо самую низкую ноту, какую только может. Басом! Потом медленно – и все громче – ведем голоса наверх, к самой верхней ноте, какую только сможем взять.

– До писка? – уточнила Марьяна.

– До визга. Поросячьего! И вот на этой высоте у нас уже будет общее дыхание, появится общий пульс, единый смех… И так далее.

Артисты, улыбаясь, переглядывались. В гримерке душно пахло утюгом и по́том. «Ну, начали!» Продолжая держаться за руки, ряженые мальчики и девочки тихо загудели, затем голоса поползли по взлетной полосе, оторвались от земли:

– А-а-а-а-а-а!

Стекла задрожали от объединенного вопля двадцати душ. И действительно, что-то переменилось: взгляды? ожидания? температура тела?

– Ну, с богом, небожители! Пошли!

Держась за руки, в обнимку, пританцовывая, стайка богов, героев, сирен полетела по финансово-юридическим коридорам. Через небольшую дверцу, ведущую за сцену, впорхнули в зал. Занавес колыхался от волн доносящегося снаружи гула. Прошипев последние указания и перекрестив актеров на католический манер, Сергей Генрихович вышел из-за сцены и вернулся в зал через главные двери. Громовержец Миша, белой молнии подобный, исчез вместе с фольговым жезлом, на его месте дежурил Нуанг Кхин. Когда он выглядывал в коридор, его лицо делалось драконьим и злым, а когда обращался к залу – лягушачьим и приветливым. «Вот где актерский талант пропадает! – подумал Тагерт. – Хотя почему же пропадает?»

Теперь зал – точно по волшебству – был забит до отказа. Очевидно, большинство зрителей явилось в последний момент. Там, где обычно помещались два человека, теснились трое, люди сидели на ступеньках проходов в амфитеатре, толпились на балконах. При появлении Тагерта раздались аплодисменты и свист. Криво поклонившись, тот уселся за звукорежиссерский пульт и плавно поднял рычажки громкости до нужной отметки. Пульт корабельно светился зелеными огоньками, готовыми к верной работе. Вздохнув, Тагерт нажал кнопку. Огромные черные колонки щелкнули, шевельнулись первые такты увертюры. Тихие, вдумчивые стежки виолончелей, словно черные ладьи по закатной глади моря или царская процессия, движущаяся по огромному, освещенному горящими масляными светильниками храму. Первый, пока осторожный бой басов – и где-то далеко-далеко разгораются скрипичные огоньки. Светлее, сильнее, и вот на каком-то шаге музыка окончательно просыпается, встает в полный рост, блистая торжественной медью, искрясь рябью арф, таща за собой, точно Гулливер, огромный флот душ, тоже пробуждающихся к новому, небывалому, что раскрывается вместе с клюквенным бархатом занавеса и за ним. Медленно покачиваясь, занавес разошелся и повлек к стенам складки – вертикальные волны нездешнего прибоя.

Догорела увертюра, и Тагерт услышал благодарное безмолвие трех сотен зрителей и тишину пока еще пустой сцены, где над морем расстеленной голубой ткани паслись розовые овцы картонных облаков, расписанные Леней Фримом. В этой тишине из-за кулис медленно показался нос черной галеры, которая косилась в зал огромным египетским глазом, выведенным на корабельном носу. Парус слегка колыхался от сквозняка. На кирпично-красном полотнище паруса вздрагивал греческий воин с коротковатыми ногами и круглым щитом. Над его головой парила слегка перекошенная сова. Четыре пассажира тащили ладью к середине сцены, всем видом показывая, что это ладья везет их.

Наконец судно остановилось. Долговязый юноша в накладной бороде, на котором тога выглядела парусиновым чехлом, поднялся в полный рост и низким голосом принялся жаловаться на судьбу. Юноша горестно потрясал веслом, воздевая его к небу, и рассказывал о кознях богов, которые ставят над греками бесчисленные опыты. В зале вспорхнул первый смех. Длиннобородый юноша был Одиссей, чьи спутники вполголоса ворчали на вождя, когда тот отворачивался. Но стоило Одиссею повернуться к товарищам, на их лицах моментально учреждалось выражение подобострастного восхищения.

Сергей Генрихович понимал, что большая доля зрительского смеха приходится на узнавание однокашников, столь забавно преображенных гримом и костюмами. И все же зал смеялся именно тем репликам, тем жестам, какие и сам Тагерт считал смешными, так что к концу первого акта он почти перестал волноваться. После каждого монолога, танца богинь и сирен в зале вспыхивали веселые аплодисменты. Не удержавшись, Тагерт на несколько секунд обернулся к зрителям. Среди всеобщей живости выражений он заметил, с каким вежливым бесстрастием глядит на сцену первый проректор Елена Викторовна Ошеева.

К середине спектакля между сценой и залом возникло то чувство взаимного родства, какое случается на сходке старых друзей. Точно у всех есть общее любимое прошлое, все знают и насмешливо смакуют чудачества друг друга и еще в разгар пирушки отгоняют мысли о том, что рано или поздно придется разойтись.

Плескались картонные волны, сверкали молнии из фольги, трепетал грубо расписанный парус. Какая волшебная чушь! – думал Тагерт. И как чудесна юность, чей кураж довольствуется такими убогими декорациями! Гера-Солодкина вместо «горячий вечер» сказала «горячий парень» – последствия шуток на репетиции. В зале ничего не заметили. Во время танца сирена Лиза снесла небольшую гору, часть собственного острова. Сердце Тагерта рухнуло, а зрители были счастливы, получив в подарок дополнительный комический номер.

В сцене с превращением спутников Одиссея в свиней, актеры выходили в детских масках поросят, долго приглядывались друг к другу. После долгой паузы один из них, Валя Карелов, напряженно глядя на свиной пятачок друга, с сомнением произносил:

Мне кажется или на самом делеВ лице твоем вдруг что-то изменилось?

Ответ «Какое свинство, боги!» тонул в радостном гоготе, не утихавшем почти полминуты. Невольно смеясь со всеми давно знакомой шутке, Тагерт еще раз украдкой поглядел на делегацию начальства. Теперь лица руководителей украшала общая сдержанная улыбка. Осторожно смеялся только Рустам Байбулатов, декан финансового факультета. Что ж, сдержанная улыбка лучше, чем никакая, утешал себя Сергей Генрихович. Но главное, эта льдина официальной прохладцы терялась в волнах дружной радости зала.

Вот уже галера прибыла на Итаку, уже цвел комический карнавал женихов. Уже обменивались колкостями юные Одиссей и Пенелопа, и столько красоты было в их лицах, движениях, голосах, что иногда внимание переключалось со смысла диалогов на эту царственную величавость, словно оба влюбленных героя явились из другого века, из другой, когда-то утерянной жизни. Все слаще, все неумолимее близился финал, который сердце разом торопит и умоляет помедлить. Наконец, последняя массовая сцена – обнявшиеся супруги, за которыми, подергиваясь, поднимается обклеенное красной фольгой солнце. Такт за тактом к героям присоединяются сын (кажущийся и являющийся ровесником отца), нянька, товарищи по