Поиск-84: Приключения. Фантастика - Ефрем Акулов

А задержался я из-за действительно серьезной причины — первый перемещенец из двадцатого века, и какой — на самодвижущейся подлодке, двигающейся до ста миль в час, сам бы от такой не отказался, в центр его привез Гарри, сказав мне, что человек это очень интересный, с которым он, Гарри, болтал бы и болтал, да боится испортить — смазать картину ассимиляции.

Питер Аурелиан Бордже, родился в тысяча девятьсот семьдесят втором, профессии — частный детектив — и такая существовала, вовсе не вымысел это у Дойла и прочих, — коммерсант, спекулянт (от латинского спекулос — наблюдение — смотри и пользуйся) землей (землей в то время торговали, как и многими другими ресурсами, которых сейчас бери — не хочу, и мой пациент сколотил на этой торговле семь миллионов долларов, немалое по тем временам «состояние», как тогда называлось пространство оперативного пользования), по умонастроению — ученый и исследователь, наблюдатель, я бы сказал, решил бежать в будущее ради перспектив, которые здесь ему откроются.

Я перебросился с ним парой слов в первый же день — он спросил, не будет ли гипносон болезнен, и я понял, что пробуждение у него было жесткое, посочувствовал, контакт наладился, я объяснил, что во сне он получит те десять в десятой битов минимума, без которых в наше время — никуда, а потом займется обучением — как эти миллиарды бит применять на практике. Он не благодарил и вообще держался странно, как будто не в первый раз все это проходит — своеобразная манера, но она приятнее, чем обычное для перемещенцев всеудивление.

Потом я вернулся домой и порадовал Дашу — как же, новый перемещенец, двадцатый век, гангстеры, вестерны, игра на бирже, экзотика, спросил, не хочет ли посмотреть его ментограммы — наверняка весь центр соберется, самый интересный случай все-таки за последние пять лет, — но она даже не ответила, считала что-то в режиме отключения, эта система психорегуляции меня порой просто пугает. Не успел я заснуть, как у нее что-то получилось, и тут выяснилось, что она все слышала и хочет скорее видеть этого Бордже, нашла там, в двадцатом веке, какого-то американца с астрофизическими гипотезами, которые сейчас неожиданно подтверждаются, не то Хойла, не то Хаббла, не то еще кого-то, и предполагает, что они с Бордже могли быть знакомы — о наивность, в Америке того времени жило не меньше миллиарда человек.

А потом пошла обычная работа — я обложился видеокомплексами и стал изучать эпоху второй половины двадцатого века, и впервые за многие годы узнал, что такое плохое настроение — даже помня, как все в общем хорошо закончилось, больно было смотреть на вьетнамскую и афганскую войны, вспышки фанатизма в Иране, СССР, Индии, всемирную национальную рознь, терроризм — все это воинствующее невежество рушащегося традиционно-феодального мира, захлестнутого невиданным прогрессом развитых стран; казалось невероятным, что у этого мира жертв, ставших собственными палачами, может быть какое-то будущее; я понял Питера — от этого кошмара действительно хотелось бежать, и как можно дальше.

Но через месяц, когда Питер — теперь так его звали все, хотя сам он на этот счет мнения не высказывал — стал медленно выходить — конечно, с нашей помощью — из гипнотического сна, я был готов на все сто процентов — и был уверен, что все получится как никогда хорошо, ведь обычно информации о периоде мало, двадцать первый век вообще был беден на события, да и информационный бум кончился, вот и приходилось по художественной литературе восстанавливать, как они жили там, в две тысячи тридцатые, в маленьком сибирском городке или чудовищном Мехико.

Пробуждение состоялось пятого сентября, как раз в годовщину первого обнаружения анабиотрона с человеком, тот, Джеймс Харди, правда, так и остался замороженным — необратимые изменения; Питер же, поднявшись с лабораторного стола и натянув джинсы, выглядел так, что никто не признал бы его самым древним человеком планеты, да и первый вопрос его был — «Что, разве кроме этого нужно еще что-то?»

Он явно не страдал некоммуникабельностью, мой новый пациент, и разговаривать с ним было приятно — никаких избыточных вопросов о современности, охотные, хоть не очень подробные воспоминания о своем времени, только здесь меня поразила странная деталь — ни тени ностальгии не звучало в его голосе, этого не могло быть, но так было, и причину я никак не мог понять; еще он очень интересовался современной литературой и сравнивал со своей — своего времени то есть, — которая, по его словам, чего только на наш двадцать второй век не предсказывала.

Постепенно мы подошли к вопросу о его профессии, теперь, имея всю информацию, он остановился, и довольно решительно — не так, как остальные там, «скорее всего…» или «может быть, я окажусь полезен…», нет, категорически заявил, дескать, единственной областью, где я лучше других разбираюсь, является хрононавтика по родному двадцатому веку! — я должен был его разочаровать — нет хрононавтики по двадцатому веку, к нему только подбираются, да и учиться на хрононавта нужно пять лет вместо трех для любой другой профессии.

«Иван Сергеевич, — ответил он, между нами установились отношения типа «ученик — учитель», когда он узнал, что мне семьдесят шесть, — мне многому учиться не нужно, я и так знаю достаточно». Несомненно, он имел в виду языки, по древним языкам действительно немногие на Земле смогли бы составить ему конкуренцию, и в отделе хронограмм он оказался бы просто незаменим, — словом, пришлось согласиться с его выбором, учитывая то самое отсутствие ностальгии, сразу бросающееся в глаза. Я был уверен, что возвращаться он и не мыслит, а что до психологической устойчивости, то тут ему позавидовал бы любой выпускник-хрононавт; камень, а не человек — после жесткого пробуждения сразу к людям и «Найдите мне самого ответственного!».

Мы говорили еще о многом, он вспоминал детство — грустная история незаурядного человека, с детских лет подрабатывал, денег на высшее образование не было, в лучшие ученики не выбился, занялся торговлей наркотиками, чудом спасся, вынужден был уехать, потом несколько лет в полиции, не поладил с начальством, тут как раз началась компьютеризация, и Питер нашел свое призвание, став частным детективом по околокомпьютерным преступлениям; именно в компьютерных модельных мирах окрепла его мечта о будущем, о сверхвозможностях человека; бизнес процветал, вскоре он получил возможность отойти от практики, занялся биржевыми махинациями…

Мода на анабиоз всколыхнулась в семидесятые, когда он был совсем ребенком, потом так же быстро улеглась, «слишком много трупов», по словам Питера, — и возродилась в конце девяностых на качественно новом уровне, тогда уже частные научные лаборатории могли обеспечить гарантию пробуждения; многие из имущих решили спасти свою жизнь переброской тела в будущее — непонятно, почему мы не обнаруживаем контейнеры тех времен, Питер высказал предположение, что люди тех лет допускали ошибку, перебрасываясь на слишком короткие отрезки времени, туда, где еще не было службы перемещенцев, и жесткое пробуждение их убивало — он уже познакомился с историей анабиотехники и знал, что обязан выживанием только своему богатырскому здоровью и привычке переносить боль — у другого не выдержало бы сердце.