Настоящая фантастика – 2012 (сборник) - Андрей Бочаров

То борется в ненасытном, вечно голодном море с волной, и его корабль призраком исчезает на горизонте вместе с надеждой, и парус давно улетел, и мачта сломана, и утлая лодчонка наполняется водой куда быстрее, чем он способен ее вычерпывать, а пена на гребнях волн издевательски шипит: «Holding Her Down»!»

То, наконец, стоит на ринге, осыпаемый градом ударов, и противник моложе и сильнее, и оба глаза заплыли, и руки точно налиты свинцом, и зрители свистят, требуют прикончить его, наконец, а в каждой презрительной паре глаз без труда читается: «The Mistake of Creation»!»

Последнее, что видит чертовски везучий сукин сын, – портрет Мистера Дж. на стене. Только почему-то на нем неправильный Мистер Дж.: без очков, кустистых бровей, усов и залысин. Зато у него тяжелая нижняя челюсть, оттопыренные уши и залихватский густой чуб, совсем как у сволича Гриффита Чейни. Ба, да это и есть сволич Чейни, прибитый к стене за воротник куртки. Висит и болтает ногами с таким беспечным видом, будто ему страх как удобно.

– Понимаете, старина, дело ведь не в деньгах и не в портрете, – произносит Чейни. – Да и не в свободе, хотя какие вы, к черту, свободные личности – смех один! Просто у холмов одни боги, у долин – другие, и с этим, увы, ничего не поделаешь. «Goodbye, Jack»…

Письмо написано на настоящей бумаге настоящими чернилами и потому чертовски немало стоит само по себе. Оно лежит во внутреннем кармане комбинезона Лестера, но его совсем не обязательно доставать, чтобы освежить в памяти содержимое:

«Дорогой товарищ!

Прежде всего, спасибо Вам огромное, не ожидал. Когда Вы не моргнув глазом выдавали названия вроде Road-Kids and Gay-Cats и A Little Account with Swithin Hall, я даже начинал сомневаться в исходе нашей дуэли. Впрочем, Вы ведь проиграли вовсе не из-за того, кто я такой на самом деле. Просто если отнять у моих героев мотивацию их борьбы, жажду справедливости, презрение опасности и даже смерти самой ради благородной надежды хоть чуточку приблизить царство свободы, равенства и братства во всем мире (или во всех мирах, если Вам угодно), то что от них останется? Мертвые оболочки, мертвые названия, мертвые своличи, Вы уж не обижайтесь на меня, пожалуйста, за такое сравнение. Видите, мне даже смерти показалось недостаточно, чтобы успокоиться и почивать на лаврах, когда в мире (а уж тем более – мирах) продолжает твориться такое. Да Вы ведь и сами все лучше меня знаете…

Не сомневаюсь, что Вы выполните условия нашего спора, поэтому смело оставляю Вам журнал. Ваш анализатор не врал, он самый что ни на есть настоящий, а теперь еще и с автографом. Если все же решитесь его продать, это наверняка добавит пару тысяч к цене, как Вы считаете? А вот портрет мистера Киплинга я, пожалуй, заберу на память. Может, удастся выяснить, факсимиле чьей подписи его украшает, а?

Что еще сказать? Наверное, только одно: Лондон – это не только город, но иногда и состояние души. Не робейте!

Ваш во имя революции, Джек Лондон»

Рядом с письмом лежит список, и его тоже совершенно незачем доставать лишний раз. В нем всего семь пунктов, но это только пока. Первый вычеркнут, хотя насчет него в споре ничего не было. Просто Лестеру казалось неправильным начинать новую жизнь, по-прежнему оставаясь своличем. И пусть статус свободного индивида влетел ему в копеечку (все-таки семнадцать поколений предков в потомственном рабстве у государства – это чертовски много, не так ли?), но оно того стоило. А журнал он, разумеется, так и не продал, хотя от полутора миллионов (насчет стоимости автографа Джек явно продешевил) уже давно ничего не осталось. В мире (а уж в мирах и подавно) оказалось чертовски много подлости, низости и несправедливости, поэтому даже столь большие деньги казались каплей в море на пути исправления существующей ситуации. И все же, даже без единого креда в кармане, сволич Ньюкоб считал себя не только чертовски везучим, но и чертовски богатым сукиным сыном. Ведь теперь у него было целых три страсти…

Константин Ситников

Карамелька

1

– Здравствуйте, мистер Ковач, – вежливо сказал Рубен.

– Зови меня Папа Артур, – буркнул мужчина. Он не смотрел на Рубена, он смотрел на Антонию. – Это твоя женщина, амиго? Хезус не говорил, что у вас есть дети.

– Я все объясню, – торопливо сказал Рубен.

– Надеюсь. – Мужчина сунул ноги в шлепанцы, спустился с веранды. – Идем, покажу тебе комнату, амиго.

Он отпер ключом дверь – такую низкую и кривую, что Рубен решил, что за ней собачья мойка или подсобное помещение. Оказалось: почти.

– Жить будете здесь, – сказал мужчина. – Можете пользоваться кухней и фургоном. Вы не должны: заходить в дом дальше кухни, выезжать на дороги штата, оставлять калитку незапертой. Таковы правила. Мои правила.

Он повернулся к Антонии, как будто его слова относились прежде всего к ней, и расплылся в благодушной улыбке. Глядя на эту улыбку, можно было подумать, что все сказанное – шутка, если бы не глаза мужчины: блестящие и холодные. Как два новеньких никеля.

– Мы согласны, мистер… Папа Артур, – поспешил с ответом Рубен, боясь передумать.

На следующее утро Папа Артур велел Рубену садиться в развалюху «меркюри» и отвез его на завод по производству казеина, где работали нелегальные иммигранты из Мексики. Вернулся он один, сразу ушел к себе и завесил стеклянные двери непроницаемым экраном.

Антония почти не покидала комнатушки, только один раз вышла, чтобы забрать кое-что из машины. У нее еще оставалось немного тамалес – сладкого хлебца из кукурузной муки, завернутого в кукурузные листья. Она размочила его в воде из бутылки и накормила Карамельку. Карамелька лежал на подушке, глядя на Антонию умными голубыми глазками. Кожа у него была розовая, на голове мягкие льняные волосики… И что она скажет сыну, когда он вырастет и спросит, в кого он такой светлый?

Кто-то громко, требовательно позвал ее. Антония вскочила с топчана и вышла через внутреннюю дверь в кухню. В проходе между кухней и гостиной стоял голый по пояс Папа Артур.

– Пошли, женщина, – сказал он. – Приберешь мою спальню.

Пикап подъехал к дому в сумерках. Из него выбралась женщина в цветастом платье. Антония едва узнала в ней свою невестку Розалию, мать пятерых детей. С нею были Педро и Рубен. Розалия, переваливаясь с ноги на ногу, как раскормленная утка, подошла к Антонии и крепко обняла ее. Они трижды расцеловались.

– Как ты, милочка? – пробасила она. – Все устроилось? Ну и слава Деве Марии!