Бесы - Фёдор Достоевский

— Cher, — произнёс он голосом, в котором задрожала какая-то надорванная струна. — Если уж все они тут, на площади, при нас так бесцеремонно распоряжаются, то чего же ждать хоть от этого… если случится ему действовать самостоятельно.

И он, дрожа от негодования и с непомерным желанием вызова, перевёл свой грозный обличительный перст на стоявшего в двух шагах и выпучившего на нас глаза Флибустьерова.

— Этого! — воскликнул тот, не взвидя света. — Какого этого? А ты кто? — подступил он, сжав кулак. — Ты кто? — проревел он бешено, болезненно и отчаянно (замечу, что он отлично знал в лицо Степана Трофимовича). Ещё мгновение и, конечно, он схватил бы его за шиворот; но, к счастию, Лембке повернул на крик голову. С недоумением, но пристально посмотрел он на Степана Трофимовича, как бы что-то соображая, и вдруг нетерпеливо замахал рукой. Флибустьеров осёкся. Я потащил Степана Трофимовича из толпы. Впрочем, может быть, он уже и сам желал отступить.

— Домой, домой, — настаивал я, — если нас не прибили, то конечно благодаря Лембке.

— Идите, друг мой, я виновен, что вас подвергаю. У вас будущность и карьера своего рода, а я — mon heure a sonné[187].

Он твёрдо ступил на крыльцо губернаторского дома. Швейцар меня знал; я объявил, что мы оба к Юлии Михайловне. В приёмной зале мы уселись и стали ждать. Я не хотел оставлять моего друга, но лишним находил ещё что-нибудь ему говорить. Он имел вид человека, обрёкшего себя в роде как бы на верную смерть за отечество. Расселись мы не рядом, а по разным углам, я ближе ко входным дверям, он далеко напротив, задумчиво склонив голову и обеими руками слегка опираясь на трость. Широкополую шляпу свою он придерживал в левой руке. Мы просидели так минут десять.

II

Лембке вдруг вошёл быстрыми шагами, в сопровождении полицеймейстера, рассеянно поглядел на нас и, не обратив внимания, прошёл было направо в кабинет, но Степан Трофимович стал пред ним и заслонил дорогу. Высокая, совсем не похожая на других фигура Степана Трофимовича произвела впечатление; Лембке остановился.

— Кто это? — пробормотал он в недоумении, как бы с вопросом к полицеймейстеру, ни мало впрочем не повернув к нему головы и всё продолжая осматривать Степана Трофимовича.

— Отставной коллежский асессор Степан Трофимов Верховенский, ваше превосходительство, — ответил Степан Трофимович, осанисто наклоняя голову. Его превосходительство продолжал всматриваться, впрочем весьма тупым взглядом.

— О чём? — и он с начальническим лаконизмом, брезгливо и нетерпеливо, повернул к Степану Трофимовичу ухо, приняв его наконец за обыкновенного просителя с какою-нибудь письменной просьбой.

— Был сегодня подвергнут домашнему обыску чиновником, действовавшим от имени вашего превосходительства; потому желал бы…

— Имя? имя? — нетерпеливо спросил Лембке, как бы вдруг о чём-то догадавшись. Степан Трофимович ещё осанистее повторил своё имя.

— А-а-а! Это… это тот рассадник… Милостивый государь, вы заявили себя с такой точки… Вы профессор? Профессор?

— Когда-то имел честь прочесть несколько лекций юношеству -ского университета.

— Ю-но-шеству! — как бы вздрогнул Лембке, хотя бьюсь об заклад, ещё мало понимал, о чём идёт дело и даже, может быть, с кем говорит. — Я, милостивый государь мой, этого не допущу-с, — рассердился он вдруг ужасно. — Я юношества не допускаю. Это всё прокламации. Это наскок на общество, милостивый государь, морской наскок, флибустьерство… О чём изволите просить?

— Напротив, ваша супруга просила меня читать завтра на её празднике. Я же не прошу, а пришёл искать прав моих…

— На празднике? Праздника не будет. Я вашего праздника не допущу-с! Лекций? лекций? — вскричал он бешено.

— Я бы очень желал, чтобы вы говорили со мной повежливее, ваше превосходительство, не топали ногами и не кричали на меня, как на мальчика.

— Вы, может быть, понимаете с кем говорите? — покраснел Лембке.

— Совершенно, ваше превосходительство.

— Я ограждаю собою общество, а вы его разрушаете. Раз-ру-шаете! Вы… Я, впрочем, об вас припоминаю: это вы состояли гувернёром в доме генеральши Ставрогиной?

— Да, я состоял… гувернёром… в доме генеральши Ставрогиной.

— И в продолжение двадцати лет составляли рассадник всего, что́ теперь накопилось… все плоды… Кажется, я вас сейчас видел на площади. Бойтесь, однако, милостивый государь, бойтесь; ваше направление мыслей известно. Будьте уверены, что я имею в виду. Я, милостивый государь, лекций ваших не могу допустить, не могу-с. С такими просьбами обращайтесь не ко мне.

Он опять хотел было пройти.

— Повторяю, что вы изволите ошибаться, ваше превосходительство: это ваша супруга просила меня прочесть — не лекцию, а что-нибудь литературное на завтрашнем празднике. Но я и сам теперь от чтения отказываюсь. Покорнейшая просьба моя объяснить мне, если возможно: каким образом, за что́ и почему я подвергнут был сегодняшнему обыску? У меня взяли некоторые книги, бумаги, частные дорогие для меня письма и повезли по городу в тачке…

— Кто обыскивал? — встрепенулся и опомнился совершенно Лембке и вдруг весь покраснел. Он быстро обернулся к полицеймейстеру. В сию минуту в дверях показалась согбенная, длинная, неуклюжая фигура Блюма.

— А вот этот самый чиновник, — указал на него Степан Трофимович. Блюм выступил вперёд с виноватым, но вовсе не сдающимся видом.

— Vous ne faites que des bêtises[188], — с досадой и злобой бросил ему Лембке и вдруг как бы весь преобразился и разом пришёл в себя. — Извините… — пролепетал он с чрезвычайным замешательством и краснея как только можно, — это всё… всё это была одна лишь, вероятно, неловкость, недоразумение… одно лишь недоразумение.

— Ваше превосходительство, — заметил Степан Трофимович, — в молодости я был свидетелем одного характерного случая. Раз в театре, в коридоре, некто быстро приблизился к кому-то и дал тому при всей публике звонкую пощёчину. Разглядев тотчас же, что пострадавшее лицо было вовсе не то, которому назначалась его пощёчина, а совершенно другое, лишь несколько на то похожее, он, со злобой и торопясь, как человек, которому некогда терять золотого времени, произнёс точь-в-точь, как теперь ваше превосходительство: «Я ошибся… извините, это недоразумение, одно лишь недоразумение». И когда обиженный человек всё-таки продолжал обижаться и закричал, то с чрезвычайною досадой заметил ему: «Ведь говорю же вам, что это недоразумение, чего же вы ещё кричите!»

— Это… это конечно очень смешно… — криво улыбнулся Лембке, — но… но неужели вы не видите, как я сам несчастен?

Он почти вскрикнул и… и, кажется, хотел закрыть лицо руками.

Это неожиданное болезненное восклицание, чуть не рыдание, было нестерпимо. Это, вероятно, была минута первого полного, со вчерашнего дня, яркого сознания всего происшедшего — и тотчас же затем отчаяния полного, унизительного, предающегося; кто знает, — ещё мгновение и он может быть, зарыдал бы на всю залу. Степан Трофимович сначала дико посмотрел на него, потом вдруг склонил голову и глубоко проникнутым голосом произнёс:

— Ваше превосходительство, не беспокойте себя более моею сварливою жалобой и велите только возвратить мне мои книги и письма…

Его прервали. В это самое мгновение с шумом возвратилась Юлия Михайловна со всею сопровождавшею её компанией. Но тут мне хотелось бы описать как можно подробнее.

III

Во-первых, все разом, из всех трёх колясок, толпой, вступили в приёмную. Вход в покои Юлии Михайловны был особый, прямо с крыльца, налево; но на сей раз все направились через залу — и я полагаю, именно потому, что тут находился Степан Трофимович и что всё с ним случившееся, равно как и всё о шпигулинских, уже было возвещено Юлии Михайловне при въезде в город. Успел известить Лямшин, за какую-то провинность оставленный дома и не участвовавший в поездке и таким образом раньше всех всё узнавший. С злобною радостью бросился он на наёмной казачьей клячонке по дороге в Скворешники, навстречу возвращавшейся кавалькаде, с весёлыми известиями. Я думаю, Юлия Михайловна, несмотря на всю свою высшую решимость, всё-таки немного сконфузилась, услыхав такие удивительные новости; впрочем, вероятно, на одно только мгновение. Политическая, например, сторона вопроса не могла её озаботить: Пётр Степанович уже раза четыре внушал ей, что шпигулинских буянов надо бы всех пересечь, а Пётр Степанович, с некоторого времени, действительно стал для неё чрезвычайным авторитетом. «Но… всё-таки он мне за это заплатит», наверно подумала она про себя, при чём он конечно относилось к супругу. Мельком замечу, что Пётр Степанович на этот раз в общей поездке тоже как нарочно не участвовал, и с самого утра его никто нигде не видал. Упомяну ещё кстати, что Варвара Петровна, приняв у себя гостей, возвратилась вместе с ними в город (в одной коляске с Юлией Михайловной), с целью участвовать непременно в последнем заседании комитета о завтрашнем празднике. Её конечно должны были тоже заинтересовать известия, сообщённые Лямшиным о Степане Трофимовиче, а может быть даже и взволновать.